Художественного осмысления Кимр первые документы, дошедшие до нас — грамоты и акты — не предполагали, однако при формировании образа места они играют немаловажную роль — в них появляются «постоянные» темы (обувное дело, ярмарки и др.), связанные с кимрским краем, имеющие большое значение для самосознания кимряков и не теряющие актуальности на протяжении веков.
Следующий документ также связан с Иваном Грозным — грамота от 4 июля 1549 г., выданная Грише Оникееву в Дмитров [2]. Гриша Оникеев обязан помогать кимрским и дмитровским таможенникам собирать дань с неплательщиков — эти деньги должны доставаться таможенникам, а вырученное за протаможье (пошлина за неявку товаров на таможню) — делиться: рубль таможенникам, рубль — царю.
Содержание грамоты указывает на размах торговли в Кимрах и Дмитрове (в противном случае неплательщики едва ли обратили бы на себя внимание царя), а также на относительное богатство села.
В приведённом отрывке обращает на себя внимание слово «кимряне» — именно так называли жителей Кимр в тот период («кимрянин»-«кимрянка»-«кимряне»). В «Петре I» А. Н. Толстой ближе к концу книги вводит героиню — бабу-кимрянку Домну Вахрамееву [3]; наименование «баба-кимрянка» было отдельно отмечено местными краеведами [4]. В скором времени «кимряне» уступят «кимрякам» («кимряк»-«кимрячка»-«кимряки»), последнее определение бытует с XIX века. Оба варианта употребляются и сейчас. Исчезновению слова «кимряне» препятствуют краевед В. И. Коркунов [5], художник К. Пак [6]; в недавнем эфире на телеканале «ОТР» жителей Кимр также назвали «кимрянами»[7].
Следующим обнаруженным текстом стало «Генеральное соображение по Тверской губернии, извлечённое из подробного топографического и камерального по городам и уездам описания 1783–1784 г.». В нём упоминается сапожный промысел — ключевая характеристика Кимр на протяжении всей истории города («Старинный, досточтимый городок,/ прилежный прихожанин и сапожник…»[8] — Б. А. Ахмадулина). Отдельно отмечены функционирующие в волости (в тот период Кимры входили в состав Корчевского уезда) скипидарные и кожевенные заводы, дано описание ярмарок:
Торговля занимает всё более важное место в жизни села. В тексте мы фиксируем новые товары, привозимые в Кимры (очевидно, что хлеб был произведён не в этих краях). И — обратим внимание на ярмарку «1‑го Октября», отразившуюся и в описательном труде В. Н. Татищева «Лексикон Российской исторической, политической и гражданской» (Часть III)[10]. Ещё одна деталь, упомянутая Татищевым относительно Кимр, стала причиной многих споров среди кимрских краеведов: «сие место по гистории Руской хотя прежде исхода 12 ста по Христе не упоминается, однако ж видимо, что весьма древнее жилище, ибо в не дальнем от онаго разстоянии видно древнее городище»[11]. Судя по всему, историк имел сведения о более ранних упоминаниях Кимр, датированных XI веком.
На сегодняшний день, несмотря на продолжающийся поиск, о них ничего не известно. Запросы в архивы и фонды однозначного ответа не дали — эксперты предполагали, что Татищев, скорее всего, имел в виду местность близ гидронима Кимрка, нежели одноимённый населённый пункт [12].
Отметим немаловажную характеристику Кимр: будущий Александр II называет Кимры «богатым селом», отмечая при этом церковь, построенную по образцу Успенского собора (имелся в виду Покровский собор). «3 церкви каменные»[14] в Кимрах упоминал и В. Н. Татищев. С Покровским собором (кроме аналогии с Успенским) связаны «литературные происшествия» — в нём крестили А. А. Фадеева [15]; здесь хранилась икона Иверской Божией Матери, покровительницы Кимр, которой Б. А. Ахмадулина просила ставить свечки (ныне икона находится в Преображенском соборе); она же посвятила святому месту следующие строки: «Урод и хам взорвёт Покровский храм,/и люто сгинет праведник в пустыне»[16].
Характеристикой locus communis (набора стереотипов, связанных с данной местностью) может стать отрывок из очерков московского бытописателя И. Т. Кокорева «Сибирка. Мещанские очерки»:
«Как понадобились кучеру новые сапоги, так кимряк. Это слово надобно пояснить для некоторых читателей. Кимряками называются сапожники, которые умеют шить одну русскую обувь, то есть сапоги величиною с ботфорты, фунтов в десять весом, крепко подкованные полувершковыми гвоздями. Они большею частью крестьяне из селения Кимры (Тверской губернии, Корчевского уезда), и от него получили своё название, сделавшееся отличительным термином их работы»[17].
«Кимряк» представляется едва ли не именем нарицательным, по «кимрякам» определяют принадлежность к сапожной братии, это слово в тот период — неофициальный синоним их деятельности. Обувное дело — главный промысел Кимр, что становится известным далеко за пределами села. И начинает формироваться образ кимряка, прошедший через множество текстов. В данном тексте мы узнаём о кимряке, что он — селянин, сапожник, исключительно владеющий искусством создания обуви.
В описании С. П. Шевырёва читаем:
«Кожи сбываются исключительно в селе Кимре. Здесь крестьяне шьют сапоги, башмаки и галоши, и сбывают их в Москву. <…> Я видел село Кимру: с первого разу заметны его довольство и богатство, проистекающие от главного промысла…»[18]
Несмотря на богатство села и обилие каменных построек (некоторые из них попали впоследствии в набор открыток, выпущенный в середине 2000‑х гг., — «Каменный модерн»), большая часть Кимр была деревянной, а потому существовала опасность пожаров — известно, что купец Малюгин погиб во время одного из них. Кимряк-сапожник
Писатель и деятель в области сельского хозяйства С. А. Маслов в «Заметках во время поездки по Волге от Твери до Костромы» приводит свидетельство, связанное с кимрскими пожарами:
«Часу в шестом пополудни показалась вдали пылающая Кимра. Прежде всего виднелась колокольня и большая, как собор, каменная, пятиглавая церковь с средним куполом и четырьмя по углам башенками; дым иногда застилал её от взоров; но вот показался огонь и в окнах колокольни, вот вспыхнули главы и на церкви, видно было, что загорелись стропила под крышею и огонь пробивался сквозь железные листы, вот огонь и в церкви… <…> Кимра пылала вдоль всего берега и пламя переносилось от одного строения к другому без всякой помощи <…> Всё, что глаз мог видеть вдоль большой улицы и по берегу Волги, было в пламени; полагали, что горит и сгорело до 600 домов, а осталось 30 или 40, и то не значительных»[19].
Кимрские пожары как неизбежность того времени, явно звучат лишь в дореволюционном периоде, поскольку обладали разрушительной силой — выгорало практически всё село. Масштабы кимрских пожаров не раз находили отражение в литературных текстах — преимущественно описательного характера. Образ горюющего кимряка зафиксирован писателем: «…общая скорбь, все сняли шляпы и начали вслух горевать, а многие молиться… <…> Бедные кимряки не утерпели и, спрыгнув с парохода в воду, перешли к берегу в брод и побежали прямою дорогою через поля, не зная ещё об участи своих домов»[20]. Этот фрагмент — первое описание кимряка, не сапожника-профессионала, а человека: чувствующего и переживающего, неспокойного и богомольного. Несмотря на «общие черты», оно
Маслов концентрирует внимание ещё на одной характеристике: получив всероссийскую славу обувных мастеров, кимрские сапожники-кустари начали «халтурить»: «На палубе многие вели шутливый разговор, а в том числе и два товарища из Кимры. На вопрос мой: славится ли и теперь ваша Кимра сапогами? Как же, отвечал один из них; у нас многие готовят сапоги и для Москвы, а более для Петербурга; товар такой, что два дня поносишь, а на третий чини»[23]. Свидетельства о качестве кимрской обуви и, одновременно, халтуре местных обувщиков, встречаются в литературе повсеместно. Н. А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» называл товар кимрских кустарей «первейшим сортом»:
«Пошли по лавкам странники:В. А. Гиляровский в «Москве и москвичах», подтверждая значение Кимр как одного из главных обувных поставщиков в столицу, не забывает о своеобычной характеристике сапожников: «И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства. В семидесятых годах (XIX в. — В. К.) ещё практиковались бумажные подмётки <…> Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря “зазывалам” было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдёт две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит»[25].
Кимрский автор М. А. Рыбаков в годы юности выбрал литературный псевдоним «Макар Сапожник» и только после рекомендации А. М. Горького (это отмечено в романе М. А. Рыбакова [28]) стал подписывать работы настоящим именем. Очевидно, что для молодого писателя слово «Сапожник» значило куда больше «Рыбакова»; как «Сапожник» он был своим в кимрском крае и, видя его публикации, к примеру, в областных газетах, у земляков не возникало сомнений в его кимрском происхождении.
Псевдоним, ставший прозвищем, сохранялся за Рыбаковым на протяжении всей жизни — попавший в 1960‑е гг. в Кимры ленинградский писатель Ю. Ф. Помозов в «Случае с командировочным» описал встречу с писателем/сапожником/бухгалтером (долгие годы М. А. Рыбаков возглавлял бухгалтерские курсы в Кимрах). Поводом стала «поломка» ботинка: «И — рраз! — моя подмётка отстала от носка. Глянул я на ботинок, а он уже на крокодила похож: так и разевает зубастую пасть!»[29]. По совету местных жителей писатель обращается к сапожнику:
— Фамилия, фамилия! — требую.
— Я же сказал: Сапожник. Макар Андреевич Сапожник. Такая его фамилия. Хе-хе!..»[30]
Очевидно, что «сапожник» уже в дореволюционное время становится составной частью образа кимряка и — образа места.
«Обувную постоянную» подчёркивает и Т. Готье в «Путешествии в Россию». В тексте также получает развитие образ кимряка: «…в Кимрах меня удивил праздничный вид городка: на берег высыпало всё или почти всё население. Разнёсся слух, что великий князь-наследник (великий князь Николай Александрович (1843–1865), сын Александра II. — В. К.) направляется в Нижний Новгород на “Русалке”. <…> Несколько изящных туалетов, подражавших французской моде, правда с вынужденным опозданием, ведь всё же от Парижа до Кимр далеко, выделялись на национальном фоне ситцевых сарафанов с устарелым рисунком. Три девушки в маленьких андалузских шапочках, в зуавских куртках и вздутых кринолинах были поистине прелестны, несмотря на то, что и в них сквозило лёгкое подражание западной непринуждённости. Они пересмеивались друг с другом и, казалось, с презрением относились к роскошным сапожкам, которые носили другие жители, мужчины и женщины. Кимры известны своими сапогами, как Ронда (город в Испании. — В. К.) — гетрами»[31].
Т. Готье предвосхитил обретение Кимрами статуса города (это случится только в 1917 г.; Готье проплывал мимо села в 1861 г.). Знание французом кимрского промысла не случайно — во время пребывания в России Т. Готье тщательно изучал быт и архитектуру страны. Но для нашего исследования куда важнее описание кимряков. Богатые наряды подчёркивают формальность сельского статуса и — богатство его жителей, что стало следствием развития промысла и торговли. Две важнейшие характеристики — сапожное дело и торговля — объединяются в образе кимряка. Образ места становится многомерным.
Тем не менее, «сапожная тема» главенствует. Ей посвящено немало публикаций дореволюционного периода. Например, в путевых заметках врача и педагога А. И. Забелина «Корчева и Кимра»[32] приводится диапазон цен на кимрскую обувь и сведения о её качестве; путешественник вспоминает о брани в адрес кимряков небогатых столичных покупателей, при этом «Кимерскими изделиями завалены все лавки и магазины, значит их охотно покупают»[33]. Забелин, пожалуй, единственный (кроме очевидных суждений, что часть обуви — дорогая — делается качественной, а часть — дешёвая — хлипкой и недолговечной), даёт ответ о причинах спроса на халтурную кимрскую обувь:
«Прочная обувь дорога, а пощеголять хочется всякому, особенно молодому человеку, особенно же на гулянье, перед невестой, любовницей и т. д. Вот он и покупает щегольскую, но дешёвую обувь, зная, что она послужит ему только на несколько парадных дней»[34].
И это тоже — часть образа места, благополучие которого было построено на симбиозе качества и обмана; сама обувь обретает образ — концентрируясь на описании халтурных её частей, литераторы подтверждают слова об осознанном браке.
Важная черта: в текстах местных краеведов и бытописателей Н. Г. Лебедева, М. В. Малюгина и А. С. Столярова кустари-халтурщики совершенно не упоминались. Это вполне логично — подобная характеристика могла существенно повредить обувной торговле и, как следствие, благосостоянию Кимр.
Приведённый фрагмент важен, в первую очередь, для выявления в «кимрском тексте» микротопонимики. Наиболее явной подобной единицей, относящейся к кимрскому краю, является Савёлово, нередко выделяемое в обособленный населённый пункт. До недавнего времени в официальном мандельштамоведении присутствовала неточность: в биографии поэта значилось, что летние и осенние месяцы 1937 г. О. Э. Мандельштам находился в посёлке Савёлово (версия подтверждалась воспоминаниями вдовы, Н. Я. Мандельштам, а также протоколом допроса О. Э. Мандельштама — после последнего ареста). Досадную ошибку удалось ликвидировать, в том числе благодаря настоящему исследованию — савёловская сторона (правобережье Волги) вошла в черту Кимр за несколько лет до приезда в город опальной семьи[38].
До тридцатых годов XX века основное микротопонимическое разделение Кимр было таким: Троицкая сторона (исторический центр) и Вознесенская сторона (отделённая рекой Кимркой). В просторечье Вознесенская сторона называлась Зарекой, ныне — Заречьем, районом города. Слово «Зарека» встречается в художественных источниках крайне редко, помимо упоминания Островским — в путеводителе по Волге Г. Г. Москвича («заречная часть села»[39], 1905), в книге Ф. А. Тарапыгина «Волга-матушка» («заречная часть»[40], 1914), в приведённом выше фрагменте книги Ю. Ф. Помозова («Зарецкая сторона»[41], 1969), в статье Д. Г. Ефремова «История картины А. Саврасова» («зареченская церковь»[42], 2008), в рассказе И. М. Михайлова «Кимры» («Зарека»[43], 2009), в статье А. В. Полуботы «Деревянная симфония Кимр» («Заречье»[44], 2012).
Существенными с точки зрения создания целостного образа Кимр можно назвать «Благонамеренные речи» (1872–1876) и «Современную идиллию» (1877–1883) М. Е. Салтыкова-Щедрина. Приведём один из фрагментов:
«На крутом берегу реки <…> торговое село К[имры], с каменными домами вдоль набережной и обширным пятиглавым собором над самою пароходною пристанью. <…> Паром на другой стороне. <…>
Покуда паром черепашьим ходом переплывает на другую сторону, между переправляющимися идёт оживлённый разговор:
— Сапог в заминке (эта местность славится производством громадного количества сапогов)! совсем сапог остановился! — говорит один. <…>
— Да что же такое случилось, что здешний сапог остановился? — любопытствую я.
— Аршавский сапог в ход пошёл — вот что!
— Как будто это причина? Почему же варшавский сапог перебил дорогу вашему, а не ваш варшавскому?
— Пошёл аршавский сапог в ход — вот и вся причина!
— Ловки уж очень они стали! — объясняет Софрон Матвеич, — прежде хоть кардону не жалели, а нынче и кардону жаль стало: думали, вовсе без подошвы сойдёт! Ан и не угадали! <…>
— А такие права, что мы сапожники старинные, извечные. И отцы, и деды наши исстари землю покинули, и никакого у них, кроме сапога, занятия не было. Стало быть, с голоду нам теперича, по-твоему, помирать?
— А вы бы не фальшивили. По чести бы делали»[46]. [«Благонамеренные речи».]
Деталь «сапог в заминке» абсолютно осознанна, но причину «остановления сапога» кустари видят не в халтурности производства, а в том, что конкуренты покусились на их исконную территорию — сапожное производство! Они не признают право профессиональной интеграции в сферу, сама эта мысль им чужда: «…мы сапожники старинные, извечные…»; следовательно, сформирована их профессиональная идентичность; самопонимание определено; образ кимряка — дополняется.
Рыбная ловля, отмеченная ещё Островским, — один из сопут ствующих кимрских промыслов. В этой связи характерен эпизод из воспоминаний Н. Я. Мандельштам: «Жители Савёлова работали на заводе, а кормились рекой — рыбачили и из-под полы продавали рыбу»[47]. Отметим, что рыбная ловля в качестве кимрского промысла упоминается в текстах А. С. Столярова, Г. Г. Москвича, М. Б. Бару, И. М. Михайлова, А. В. Полуботы и др. Художественный пассаж А. Н. Островского о «единственном рыболове», как видим, подтверждения не находит — это преувеличение. Торговля рыбой была развита в Кимрах к XVI веку, о чём свидетельствуют «Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской Империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук»[48].
Стереотип, предложенный М. Е. Салтыковым-Щедриным (вице-губернатор Твери в 1860–1862 гг.), был сформирован извне — в произведениях местных авторов подобных профессиональных взаимоисключений (мы — сапожники, другие не имеют права ими называться) не встречается. Пошатнувшаяся традиция не перестаёт оставаться традицией. В. А. Гиляровский, описав «бракоделие» кимрских кустарей, в конце замечает: «Кимряки стали работать по чести, о бумажных подмётках вплоть до турецкой войны 1877–1878 годов не слышно было»[49]. Существенная деталь: за двадцать лет до «Москвы и москвичей» В. А. Гиляровский в составленном им путеводителе «Волга» (1908) с совершенно иной интонацией говорит о Кимрах: «Улицы села замощены и производят приятное впечатление своей опрятностью; в селе много лавок и магазинов, имеются банк, больница, клуб. Всеми этими жизненными удобствами Кимра обязана развитию кожевенной промышленности… <…> Сапожным промыслом Кимра известна давно. <…> Промысел совершенно изменил внешний образ жизни кимряка, сделав его более похожим на горожанина, чем на селянина. Из достопримечательностей можно указать на Покровский собор и храм Святой Троицы, обращающие на себя внимание архитектурой и грандиозностью»[50].
Здесь образ Кимр свободен от гипербол — смещается и восприятие. Совершенно очевидно, что от авторских цели и задачей зависит и структура образа места. Какой из них более достоверен?
О кимрских промыслах — в частности, о сапожном — пишет П. Н. Полевой. Он опровергает мнение о «зажиточности» кимрских кустарей и «оправдывает» бракованные изделия: до того, как попасть на прилавок, кимрская обувь проходит через руки скупщиков и посредников; покупателю она достаётся по высокой цене, тогда как обувщик получает гроши, в этом и кроется причина халтуры: «Не имея достаточного вознаграждения за работу, он старается выехать только на внешней отделке, употребляя нередко на подошву вместо кожи лубок, сдирку (склейку из кожевенных стружек), даже плохой картон»[51].
Выше мы указывали и на обратный пример: низкая цена за обувь, приобретаемую «для форсу». Кимрские обувщики далеко не всегда обращались к перекупщикам: торговля в Кимрах, в которых процветало купечество, приносила немалый доход. «Бедность» становится частью образа «другого» кимряка — не зажиточного, не принадлежащего к купеческой касте; в этом кроется ещё одна причина производства халтуры: некоторые кустари попросту не могли создать конкурентоспособную обувь и оставались за чертой бедности. П. Н. Полевой подтверждает и «государственную славу » обувщиков — им было поручено «изготовление обуви на армию в последнюю турецкую войну»[52], после чего кустарям вновь пришлось «положить зубы на полку»[53] — последнее, конечно, не совсем верно. Нищенское положение села не позволило бы ему откупиться от графини Самойловой. Наконец, писатель приводит ещё один факт, яркий в отношении противоречивой «славы» кустарей: «Некоторые из кимряков, приняв участие в последней всероссийской выставке в Москве (в 1882 г.), показали, что могут производить изделия прекрасного качества. Беда, значит, заключается не в недостатке уменья, а в невыгодных условиях производства…»[54]
Обобщение вышесказанного находим в книге В. И. Ленина «Развитие капитализма в России»: «Центр промысла, село Кимры — “скорее походит на небольшой город” <…> жители — плохие земледельцы, круглый год заняты промыслом; только сельские кустари бросают промысел во время сенокоса. Дома в с[еле] Кимрах городские, и жители отличаются городскими привычками жизни (напр[имер], “щегольством”). В “фабрично-заводской статистике” этот промысел до самого последнего времени отсутствовал, должно быть потому, что хозяева “охотно именуют себя кустарями”…»[58] Исследование Ленина наполнено
Приведёнными примерами отождествление Кимр с обувным промыслом не исчерпывается; сведения, отличные незначительными деталями (сузим рамки дореволюционной эпохой) встречаются в ряде исследований/путевых заметок/воспоминаний, в частности, в трудах П. П. Нейдгардта «Путеводитель по Волге»[60], В. И. Покровского «Село Кимра. Статистическое описание 1871 года»[61], Ф. М. Зеленева «Высочайшее посещение села Кимры»[62], В. М. Сидорова «По России»[63], А. П. Субботина «Волга и волгари»[64], И. Ф. Тюменева «От Ржева до Углича: путевые наброски»[65], Г. П. Демьянова «Иллюстрированный путеводитель по Волге 1898 г. (от Твери до Астрахани)»[66] и др. А. Я. Безчинский в «Путеводителе по Волге» (1903) называл Кимры «знаменитым промышленным селом»[67], богатым селением; Г. Г. Москвич свидетельствует: «Сапожничество в Кимре существует очень давно и начало его установить трудно. Однако, известно, что уже в 1812 году Кимра обувала всю русскую армию»[68].
Оценивая совокупность рассмотренных текстов, резюмируем: большинство из них — описательного характера, более пригодного для краеведческих изысканий. Однако и они значительны при формировании образа места. Определяются первые кимрские «постоянные бытия», константы (обувное дело, ярмарки, пожары и др.), художественно воссоздаются первые образы. Внимание ряда авторов концентрируется на образе кимряка, обладающего своеобычными чертами, в первую очередь, — профессиональными. Тема сапожного дела и торговля — преобладают. Это — основные темы, поднятые авторами извне. Таким образом, к моменту появления первых текстов, написанных кимрскими авторами, гетеростереотип (представление не кимрских авторов о Кимрах) был уже сформирован.
