Изучение локальных текстов в настоящее время вызывает значительный интерес. Многие литературоведы обращаются к исследованиям образа места, местной словесности, провинциальной литературе. Вполне очевидно, что «столичный» текст первоначально представляется более насыщенным, нежели текст «провинциальный». Однако со временем исследования, посвященные провинциальным текстам, и количественно, и качественно возрастают. Одним из них является тверской текст, и первые шаги к изучению его уже сделаны [1]. Наша работа продолжает зарождающуюся тенденцию и посвящена «кимрскому тексту».
Кимры — город в Тверской области с населением около 50 тысяч человек. Первое упоминание о нём, имевшем в то время статус села, датировано 1546 г. Территория, на которой находилось село Кимры, передавалась различным владельцам за службу царю [2]. Среди первых — близкие ко двору люди: боярин, князь Владимир Старицкий (родственник Ивана IV), боярин, князь Фёдор Мстиславский (потомок Великого князя Литовского Гедимина), боярин, князь Алексей Львов, боярин Фёдор Салтыков (отец Прасковьи Салтыковой, которая стала женой Ивана V). К этому времени Кимры получают известность как обувное село, растут и крепнут торговые связи, кимрские сапожники начинают получать государственные заказы по производству обуви.
В 1901 г. на правобережье нынешних Кимр, где тогда располагалась деревня Савёлово (присоединена к Кимрам в 1934 г.), появилась железнодорожная станция с одноимённым названием, впоследствии связавшая Кимры с обеими столицами. В 1907 г. в Кимрах создаётся обувная фабрика «Якорь», будущая «Красная звезда», продолжившая тем самым традиции кимрских сапожников и продолжавшая выполнять государственные заказы. Статус города село обрело указом Временного правительства 3 (16) июня 1917 г. В 1918 г. Кимры стали во главе новообразованного Кимрского уезда Тверской области; в 1929 г. — Кимрского района Московской области, а в 1935 г. вошли в состав Калининской (ныне Тверской) области.
в дореволюционный период неоднократно упоминалось в путевых заметках. Одновременно с этим, в XVI–XIX вв., развивался ключевой промысел, во многом определяющий образ Кимр в культуре России — обувное производство.
Отталкиваясь от особенностей географии и индустрии, одновременно выделяя и другие ключевые характеристики, мы описываем «кимрский текст», пытаясь выстроить систему структурных и содержательных особенностей, формирующих локальный образ. Слышен ли голос Кимр в масштабах страны? Возможно ли выделить черты, отличающие «кимрский текст» от прочих провинциальных текстов?
И сами Кимры, и «кимрский текст» в истории России и русской литературы периферийны. Это подтверждается уже тем, что совокупное количество источников‑текстов сравнительно невелико. Пересечений краеведческого и литературного взглядов немало. Однако, если обратить внимание на ключевые точки в литературной истории края и исторического процесса в целом, выяснится, что акценты сделаны на разные события, подчас не пересекающиеся.
2. 24 (11 по старому стилю) декабря 1901 г. — в Кимрах родился А. А. Фадеев.
3. Июнь-ноябрь 1937 г. — пребывание в Кимрах О. Э. Мандельштама.
4. Осень 1937 г. — июнь 1945 г. — в Кимрах жил М. М. Бахтин.
5. Декабрь 1998 г. — создание Б. А. Ахмадулиной «Помышлений о Кимрах» — фрагмента цикла «Глубокий обморок».
Б. А. Ахмадулина — единственная из приведённого списка — Кимры посетить не успела, однако её «Помышления о Кимрах» оказали колоссальное влияние на самосознание кимряков на границе 1990‑х — 2000‑х гг. Фрагменты стихотворного текста публиковались в местных СМИ, исполнялись со сцены, досконально изучались на заседаниях кимрского клуба краеведов и литературной группы «Вдохновение». Созданию своеобычного мифа способствовала дружба Б. А. Ахмадулиной с санитарками терапевтического отделения Боткинской больницы, «кимрским десантом»[4]; сохранились письма, воспоминания; история Кимр воссоздавалась как посредством бесед Б. А. Ахмадулиной с санитарками, так и благодаря кимрским краеведческим книгам, оказавшимся в отделении больницы.
2. Выкуп села Кимры у владелицы Ю. П. Самойловой — 1846 г.;
3. Строительство железной дороги — 1901 г.;
4. Основание фабрики «Красная звезда» (первое название «Якорь») — 1907 г.; Савёловского машиностроительного завода — 1915 г.;
5. Присоединение Кимр к Московской области — 1929 г.; присоединение Кимр к Калининской области — 1935 г.;
6. Присоединение к Кимрам ряда деревень, включая дер. Савёлово и ж/д станцию «Савёлово» — 1934 г.
Не все краеведческие константы нашли отражение в литературных текстах. Писателями совершенно не затронуты расформирование
Тверской губернии, присоединение Кимр к Московской, а затем —
к Калининской области (тогда как с краеведческой точки зрения — это
переломные, ключевые этапы кимрского бытования).
Сведения о первом упоминании Кимр и выкупе села находят отражение преимущественно в работах краеведов. Строительство железной дороги стало причиной изменения самосознания жителей Кимр — существенным образом ускорился путь до Москвы, была в определённой мере преодолена оторванность от центра. Появились новые возможности для культурного, торгового обменов, стали развиваться миграционные процессы (в обе стороны; 1930‑е гг. в этом отношении показательны).
Упоминания фабрики «Красная звезда» и Савёловского машиностроительного завода (неоднократно меняющего название) нашли прямое отражение в литературных текстах.
Исторический и литературный пути пересекаются, но каждый рассматривает значимость явления по-своему. Важные событийно исторические константы (к примеру, присоединение Кимр к Московской области) далеко не всегда находят отражение в текстах. И наоборот — значительный «кимрский» текст (например, кимрская трилогия М. А. Рыбакова) не имеет должного применения в краеведении. Между тем, наиболее объективное представление о населённом пункте (городе/селе) складывается из многих составляющих — это и краеведческие изыскания, и образ места, представленный в художественных текстах. Очевидно, что для краеведов становится существенным обращение к художественной литературе; литературоведам (воссоздающим образ места) — к реальным историческим событиям.
На страницах антологии тексты многих авторов, формирующих большинство основных культурных констант края, тематически поделённых следующим образом: сапожный промысел, ярмарки и торговля, приближённость к столице и железнодорожный вокзал, реки Волга и Кимрка, переправы и рыбная ловля, микротопонимика (проявленная предельно кратко), православие, принадлежность к царскому селу, пожары, Великая Отечественная война, деревянный модерн и пр. Книга стала предтечей и настоящего исследования (нами передан блок архивных, в том чис- ле уникальных, материалов составителям).
В рецензии на антологию мы указали на необходимость учитывать и другие свидетельства: «К сожалению, сроки издания и объём книги <…> не позволили включить в неё выдержки из произведений ещё как минимум сходного числа авторов, чьи свидетельства крайне важны для представления образа города. Среди них тексты Л. Виноградовой, Н. Красновой, И. Некрасовой, Г. Смолицкой, М. Бахтина, С. Юренева, П. Орешкина, Е. Пешехонова, Л. Аннинского, Ф. Панфёрова, М. Божаткина, Г. Жукова, Н. Шареева, А. Боровика, М. Семёновой и Ф. Разумовского, П. Ефремова, А. Рыбина, Г. Горнова, Г. Андреева, И. Михайлова и др»[5].
Изданию антологии предшествовала работа краеведов (первые интересующие нас публикации относятся к 1960‑м гг.), собирающих тексты, так или иначе связанные с Кимрами. На сегодняшний день их исследования представляют небольшой интерес, поскольку источники, приведённые ими, изучены и многажды описаны [6]. Наше исследование — закономерное развитие первых изысканий. Разумеется, оно не полно; работа по сбору «кимрских» текстов не прекращается, и уже в процессе исследования было обнаружено несколько неизвестных ранее источников.
В отечественной практике текстуализация пространства началась с выявления петербургского текста (в 1973 г.) В. Н. Топоровым, что оформилось в 1984 г. в исследование «Петербург и петербургский текст русской литературы» (Семиотика города и городской культуры. Петербург. — Тарту, 1984). В последующие годы проблематика локального текста, в первую очередь, как нового, неразработанного явления в науке, стала достаточно популярна (это и уже упомянутые исследования В. В. Абашева, А. Ю. Сорочана, и монографии А. П. Люсого «Крымский текст в русской литературе» (СПб.: Алетейя, 2003), «Московский текст: Текстологическая концепция русской культуры» (М.: Вече: Русский импульс, 2013), и диссертационное исследование Т. А. Юдиной «Концепт “Оренбург” в произведениях русских писателей XIX-XX вв.» (Оренбург, 2009), и конференции, посвящённые столичным и провинциальным текстам и др.). и др.). По словам тверского исследователя М. В. Строганова, «современную филологию охватила тотальная текстуализация пространства»[7].
Специфика «кимровости», наделение текста кимрскими чертами было задачей небольшого круга авторов (М. А. Рыбакова, О. П. Ситновой, Я. З. Шведова и др.). История, запомнившийся образ, интересное фонетическое созвучие — чаще были условиями упоминания локуса, нежели улавливание духа и ритма жизни края. (Лишь одна тема прозвучала отчётливо во все временные периоды — обувной промысел.)
М. М. Звягинцева в работе «Константы региональной культуры» предположила, что «комплекс культурных констант является также основным содержанием культурной памяти», которая выражается «как особая символическая форма передачи и актуализации культурных смыслов, выходящая за рамки опыта отдельных людей или групп, сохраняемая традицией, формализованная или ритуализованная»[8]. То есть — тем или иным образом передаётся из поколения в поколение и охватывает общество шире, чем каждая конкретная группа.
Для Кимр это, в первую очередь, сапожный промысел (1), ярмарки и торговля (2), приближённость к столице и ж/д вокзал (3), Волга, Кимрка, та или иная переправа через них (4), микротопонимическая градация (5), православная традиция (имеется в виду, в первую очередь, Покровский собор, сохранившийся в памяти предков подобием Успенского собора Московского Кремля) (6), царское село (7), малая столица наркомании (8) и некоторые другие. Более того, в разные исторические периоды наблюдалось затухание или увеличение значимости той или иной константы.
Говорит ли город посредством «своего» текста? Отчасти. Хотя Кимры, равно как и Петербург в исследовании В. Н. Топорова и другие города- тексты — одновременно и объект, и субъект своего текста. При упоминании Кимр речь подчас идёт и о России (ср.: «Устами Петербургского текста говорила Россия, и прежде всего Москва»[11]). Примером этому могут быть строки Б. А. Ахмадулиной о Кимрах [12], в которых образ города условен (на месте Кимр мог быть какой угодно населённый пункт); они нужны для противопоставления, для перехода от частного к общему.
«Кимрский текст» формируется и с учетом сложившихся представлений о нём, и с использованием текстов, вводящих новые, «нелегитимные» представления — чаще всего это частные характеристики места. Сосуществуют образ региона в контексте российской литературы и локальный образ, возникший непосредственно в кимрском крае. Параллельно формируются гетеростереотип (в нашем случае представление не кимрских авторов о Кимрах) и автостереотип (представление о себе, в нашем случае представление кимрских авторов о Кимрах)[13]. Гетеростереотип возникает, разумеется, раньше. И к моменту появления первых автосвидетельств стереотипное представление о крае уже сформировано.
о крае уже сформировано. В. В. Абашев во введении к докторской диссертации «Пермский текст в русской культуре и литературе XX века» формулирует: «Историко-культурную жизнь любого исторически развитого локуса (города, региона) можно описать как процесс становления и эволюции особого “локального текста”, который формируется как существенное смысловое единство всех “высказываний” о данном локусе и закрепляется в культурном сознании как целостный образ места, оказывая формирующее влияние на его восприятие»[14]. При этом локус — Пермь — понимается как текст, открывающий новые горизонты для интерпретации литературных произведений (в отношении «кимрского текста» мы поостереглись это делать). Одновременно с этим исследователь представляет «принципиально новый, территориальный, аспект историко-литературного процесса»[15]. Здесь же вырабатывается и особый взгляд на саму Пермь. Но если Пермь — город с миллионным населением, как быть с Кимрами, население которых — менее 50 тысяч человек, а в досоветские времена определялось всего несколькими тысячами? Возможны ли обобщения? Только частичные.
Важно учесть, что единого канона в процессах выявления локальных текстов на сегодняшний день (вследствие относительной новизны темы) нет. В связи с этим логичным выглядит следующее утверждение В.В. Абашева: «Отмечая несомненные успехи литературной регионалистики, нельзя не признать, что в её развитии пока преобладает эм- пирический, описательный подход. Сказывается недостаточная разработанность теоретической основы таких исследований, учитывающих специфичность массового литературного материала»[16].
Основываясь на описаниях, мы изначально совершаем попытку анализа текста, находим общие места и определяем причинно-следственные связи варьирования констант (от генезиса до наших дней/затухания). Метод, используемый нами, — историко-литературный.
Кимры как провинция особенно остро воспринимаются в последние десятилетия изнутри. Принадлежность к столице, пусть и «обувного царства», предопределяла особый взгляд на ближайшее окружение — сёла и деревеньки отступали перед миром сапожников; несомненным поводом для гордости служили государственные заказы на производство обуви. В. Н. Топоров в статье «Пространство и текст» выводил «два логических полюса <…> соотношения: текст пространственен <…> и пространство есть текст (т. е. пространство как таковое может быть понято как сообщение)»[17]. Можно предположить, что текст в той же мере формирует пространство, как и пространство — текст, иначе большая часть исследовательской работы, текстуализирующей пространство, теряла бы смысл, становясь исключительно литературным краеведением. Тема пространства так или иначе проникает в локальные провинциальные тексты, особенно малых городов, расположенных в тени больших, как, скажем, Кимры, находящиеся между Москвой и Санкт-Петербургом. Аналогично описывали Бологое М. В. Ахметова и М. Л. Лурье в «Материалах бологовских экспедиций 2004 года»: «Благодаря своему положению на дороге из Петербурга в Москву, Бологое осмысляется как некий промежуточный, транзитный локус»[18].
Транзитный. Находящийся в тени больших путей и свершений.
Железнодорожные пути связывают обе российские столицы и через Кимры; нечто общее, тематически связанное с ж/д, проявляется чаще всего в отношении гостей извне — О.Э. Мандельштама, М.М. Бахтина (101-й километр), М.В. Бувайло (повесть, в которой происходит поездка за город), Ю. В. Трифонова (дневники), нежели местных жителей (частушки и отдельные стихотворения). Это легко объяснимо. Для кимряков город — место особое, с которым связаны мечты и чаяния, где прошла немалая часть жизни; люди, приехавшие ненадолго, а зачастую и вынужденно, воспринимали Кимры как чуждую территорию, стараясь покинуть эти края или если и задержаться, то ненадолго. Станция «Савёлово» приобретала для них особое значение — она символизировала связь с остальным миром (большим); была местом, откуда можно в любой момент добраться до Москвы (сообщение с Санкт-Петербургом через Кимры в последние несколько лет не осуществляется).
Однако куда важнее прочие общие темы: обувной промысел, ярмарки, Волга. Меньшее значение имеют кимрские пожары, взаимоотноше- ния со столицей и др. Разумеется, ярко выделяется микротопонимика (районы города, памятные места, получившие имя; то есть ставшие условными топонимами): от Савёлова (известного повсеместно, в первую очередь, из-за Савёловского железнодорожного направления; в литературе Савёлово — самостоятельный, едва ли не автономный объект, достаточно вспомнить «савёловский цикл» О. Э. Мандельштама) до Заречья, Красной горки, Чернигова и др.
Военная тема звучит традиционно, но с кимрскими особенностями — здесь и обувное производство во время войны, и эвакуация оборудования местных фабрик. Наконец, стоит отметить высветившиеся в 1990‑е гг. темы наркомании и деревянного модерна.
Определив ключевые для развития города и района темы (культурные константы), мы можем судить об изменяющемся самосознании, духовном росте — об особости Кимр в ряду больших и малых российских городов. Безусловно, пространство оказывает влияние на текст (пахотные земли не приносят большого урожая, приходится заниматься ремёслами, отсюда и сапожная тема). Но, одновременно, и текст оказывает влияние на пространство; обороненное кем-то словосочетание: «Кимры — обувная столица» укореняется от поколения к поколению.
Наиболее внятно, на наш взгляд, понятие локального текста прописано в докторской диссертации В. В. Абашева, где автор обращает внимание на теорию Ю. М. Лотмана: «…как текст может выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная группа, жанр, в конечном итоге — литература в целом»[19]. От одного обобщения (текст = литература) нетрудно перейти ко второму (локус = текст). Затем в исследовании В. В. Абашева представлен дальнейший «путь» от текста к локальному тексту — через труды Б. М. Гаспарова («Действие презумпции текстуальности состоит в том, что осознав некий текст как целое, мы тем самым ищем его понимания как целого»[20], а также — о позиции наблюдателя в структуре понятия текста); Н. А. Купиной и Г. В. Битенской (текст как единица культуры, сверхтекст: «совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединённая содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определёнными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/анормального»[21]).
На основе рассмотренных методик В. В. Абашев полагает, что мы «выходим к тому, чтобы всё богатство и многообразие знаковых (текстовых) репрезентаций локуса объединить в рамках особого текстового единства, а именно локального текста»[22].
Учитывая множество толкований и не устоявшийся понятийный аппарат, мы определяем локальный текст следующим образом. Локальный текст — это совокупность гетеростереотипных и автостереотипных текстуальных воплощений локуса, имеющих не случайный характер, в которых проявляются культурные константы края (или личное его восприятие), воспроизводящие образ места.
Мы поддерживаем идею, вынесенную в предисловие к сборнику «Геопанорама русской культуры: провинция и её локальные тексты»: «Очень часто разное представляется в виде хаотического набора местных достопримечательностей. Осмыслить их общность, увидеть в них проявление культурной традиции помогает сложившийся образ каждой из русских земель — “провинций”, благодаря которому она и воспринимается как культурный феномен»[23]. Итак, отталкиваясь от первой и основополагающей константы «Кимры — сапожное царство», мы начинаем изучать локус.
Для более точного понимания описываемых явлений, мы максимально насыщали текст историческими фактами, данными, почерпнутыми из архивов, библиотек, газетных подшивок и рассказов кимряков. Также мы старались учитывать максимальное количество свидетельств (даже не самого выдающегося литературного качества — где их взять в достатке?). В работе мы намеренно избегаем обозначения «городской текст», поскольку Кимры — бывшее село; город, включивший в себя ряд окрестных деревень, не может восприниматься в отрыве от района. В некоторой степени представленная работа — альтернативная история края; история, выявленная и проанализированная под иным углом, в которой город воспринимается через призму текста. Исследование не может считаться полным, поскольку его можно проводить бесконечно, как и любую литературно-краеведческую работу. Однако в его процессе мы постоянно дополняли список текстов, искали новые пересечения и соотношения уже известных связей — стремились максимально полно представить и описать собранный материал.
