Прозаик, двукратный лауреат премии журнала «Знамя» В. А. Шаров изобразил кимрский край в двух романах: «Мне ли не пожалеть» (1995) и «Будьте как дети» (2008), однако в первом случае упоминаются только Кимры, во втором — Савёлово. В «Мне ли не пожалеть» Кимры рисуются во временном интервале второго-третьего десятилетия XX века, после прихода советской власти, так как Кимры названы городом, но до 1934 г. (период присоединения к нему правобережья):
«В Кимрах, в уездном училище открылась вакансия преподавателя музыки. <…> В Кимры Лептагов уезжал с радостью. Однажды случаем там побывав, он полюбил этот маленький приволжский городок, где были лишь две мощёные улицы, остальные же летом зарастали травой, и по ним, словно по лугу, гуляла скотина — паслась, щипала траву. <…> Со своими учениками он занимался с явным удовольствием, начал с самого начала, с азов <…> — в городе других преподавателей музыки не было. <…>
Из-за того, что в городке совсем не было знакомых ему лиц, Кимры сначала показались Лептагову намного больше, чем были. Но потом они быстро, пожалуй, даже чересчур быстро стали для него населяться. С удивлением он узнал, что в Кимрах о нём известно не только из газет, есть и люди, приятельствующие с его хористами, есть ссыльные эсеры, есть скопцы и хлысты, есть друзья его гимназистов»[1].
Помимо топонимических примет, в отрывке развеивается миф (извне) об обособленности Кимр — напротив, персонаж Шарова находит в Кимрах множество знакомых, в т. ч. ссыльных — привлекательность Кимр как города, находящегося близ столицы, но за чертой 101‑километровой отметки, после прокладки железнодорожных путей возрастала. Вместе с этим фиксируется «незначительность» — город с двумя мощёными улицами, по остальным гулял скот. Это прямо противоположное свидетельство в сравнении с рядом дореволюционных текстов — в них село чаще отождествлялось с городом; у Шарова же город приобретает сельские черты.
Савёлово безотносительно Кимр в романе «Будьте как дети»[2] представлено исторически справедливо: населённый пункт в 1933 г. — что следует из текста — действительно именовался Савёловом. (Правда, не указано, какое Савёлово имелось в виду, Новое или Старое). По сюжету один из героев романа, о. Никодим, в перерыве между тюремными заключениями оказался на правобережье Кимр. К нему наведывалась столичная юродивая Дуся: «К савёловскому паломничеству она готовилась чуть ли не месяц»[3].
Иных, кроме образующих особый «савёловский» (отдельный от Кимр) миф элементов в тексте не присутствует. Герой (о. Никодим) оказался одним из политически неблагонадёжных жителей Кимр, вынужденных селиться за 101‑м километром (эта черта объединяет героев обоих произведений).
Сообразными времени оказались заметки о Кимрах А. И. Солженицына, побывавшего в городе в 1996 г. (курьёз: во время прогулки по центральным улицам и беседы с краеведами и местной интеллигенцией, писатель чуть не упал в разрытую на проезжей части яму).
П. В. Ефремов записал некоторые высказывания Солженицына о Кимрах: «Совсем не плохое место Кимры, очень хорошее впечатление осталось от поездки. Мне очень жаль, что не придётся встретиться с преподавателями, вчера я целый день был со школьниками, надо ехать дальше. Россия большая, всего не объедешь»[4].
Это цитата, приведённая в книге «Россия в обвале». В другом произведении (цитируем по публикации в «Литературной газете») Кимрам отведено существенно большее пространство:
«А жители Кимр (крупное торговое село уже при Грозном) были, видно, неутолимо деятельны — и, после череды помещичьих ими владетелей (последние — уже иностранцы) да после сплошного пожара 1807 года, в 1847 выкупились на волю с землёй (это неточность, правильная дата выкупа: 1846 г. — В. К.). Однако не столько земля их кормила, сколько все виды ремёсел, особенно сапожное дело (с XVI века), “вытяжная обувь”. Развозилась отсюда обувь по всей Руси, прославились Кимры как “сапожная столица”, в кимрских сапогах отшагивали свои походы русские солдаты при всех императорах. <…>
Стоят Кимры на возвышенном тут левом берегу Волги и реке Кимерке. (А на правом берегу против Кимр — станция Савёлово, где и кончилась железная дорога, переправа со станции водою.) Уже не используется, но стоит и просится к реставрации Гостиный двор… <…>
На пересечении двух центральных улиц (поныне, конечно, Урицкого и Володарского) — изрядное каменное здание торговых рядов (подо многие магазины и лавки), тоже теперь стонет о ремонте. Из ныне действующей Вознесенской церкви, простоявшей коммунизм в виде маслозавода, в 1991 возвращённой верующим, не так давно колокола (ещё одна неточность; украден был один колокол. — В. К.) украли открыто, днём (подъехали с краном, не нашлось кому воспротивиться). <…>
А вот на съезде к Кимерке сохранилась тщательная мелкокаменная укладка, каких теперь не делают»[6].
Текст «Помышления о Кимрах»[8] Б. А. Ахмадулиной наполнен реальными историческими фактами, почерпнутыми как из рассказов санитарок, так и, в первую очередь, из книг краеведа В. И. Коркунова, доказательством чему — письма поэта, хранящиеся в домашнем архиве автора исследования. Однако, в отличие от многих предшественников, Ахмадулина анализирует исторические события, в первую очередь, с духовной позиции [9]. Тут и проявляются: «проклятье и возмездье»[10], которые, по логике, не должны миновать «случайных вандалов» — далеко не всем кимрякам известно, что в парке располагалось кладбище. Последнее косвенно подтверждается и воспоминаниями санитарок (диктофонные записи бесед — в домашнем архиве автора исследования), которые свидетельствовали, что Ахмадулина знает о Кимрах больше (sic!), чем они сами. «Обречение грехам» по отношению к Кимрам роднит текст Б. А. Ахмадулиной с мандельштамовским:
«Против друга — за грехи, за грехи —
Берега стоят неровные…»[11]
«Особый говорок»[12] — почерпнут из личного общения с санитарками, «паломник»[13] имеет значение скорее не религиозное (хотя сравнение Покровского собора со столичным Успенским было достаточно устойчивым), а комплексное: в ярмарочные дни в Кимрах собирались люди едва ли не со всей России — и из-за пределов, — вспоминая прозу М. А. Рыбакова. Сами ярмарки отражены метафорично: «И вся Россия шла, плыла сюда…»
Обращаясь к поэтическим произведениям, фиксировавшим жизнь Кимр изнутри, отметим одно из наиболее известных в городе произведений: песню «Кимры — город родной»[14] (музыка В. В. Борисова, слова Н. М. Бархатовой), исполняемую на множестве городских и районных мероприятий; из года в год растёт и число исполнителей песни: «Небольшой городок утонул в лопухах,/ Он медовой травой и полынью пропах./ В переулочках тихих, где лип забытьё,/ Мне ещё откликается детство моё.// Среди русских лесов и зелёных полей/ Кимры — город родной, город песни моей./ А вокруг сторона синеглазого льна,/ И поёт тебе Волги волна.// <…> Может, есть на земле и прекрасней места,/ Только сердцу милей твоя красота./ Небольшой городок у великой реки,/ Где свой век доживают мои старики»[15]. В тексте Н. М. Бархатовой жизненная правда отступает перед правдой литературной: автор переехала в Кимры в 1975 г. из Иркутска, следовательно, детство в кимрских переулочках автору откликаться не может — это, скорее, отстранённый текст с рядом устойчивых ассоциаций места: Волга, льняное производство, тихие переулочки, небольшой городок. Или — имитация кимрского (внутреннего) канона.
Также выделим одноимённое («Кимры») стихотворение А. Р. Завьяловой («Здесь деревья много выше,/ Чем глазастые дома./ Обо мне здесь знают больше,/ Чем я знать могу сама»[16]), неоднократно опубликованное в местной и областной прессе. (Имеет место неявная подмена образа Кимр — назвав стихотворение любым другим населённым пунктом, суть его не изменится, этот текст нельзя признать «кимрским».) И, наконец, О. П. Ситновой, имевшей в Кимрах статус «первого» поэта.
Поэма Ситновой вобрала немало культурных констант и помимо вышеприведённых: театр, обувная фабрика «Якорь» (предтеча «Красной звезды»), авиаконструктор А. Н. Туполев (родился в Кимрском районе [18]), обелиск, краевед А. З. Суханов и т. д. Поэзия выступает своего рода суррогатом историографии. Тем не менее, текст О. П. Ситновой важен для уточнения образа Кимр: Савёловский машиностроительный завод назван «знаменитым»; Красная горка едва ли не впервые в художественных произведениях сопоставлена с Графской горой (что сохранилось только в устной речи — среди старожилов); отражена и шестилетняя принадлежность Кимр к Московской области — при этом в отношении Дубны допущена (художественная?) неточность. Территория, на которой в настоящее время находится наукоград, до 1956 г., то есть до образования из близлежащих населённых пунктов города, входила в состав Кимрского района. (Можно предположить, что Ситнова имела в виду гидроним Дубна, но вряд ли эта версия может быть состоятельной.)
Случайные упоминания, малозначительные по сути, для нашего исследования представляют небольшой интерес. Например, дневниковая запись А. А. Сопровского: «В Савёлово объявление в привокзальном продмаге: “Крупы отпускаются по пригласительным талонам”. Пригласительные талоны! Руку на танец, товарищи»[19]. Мы их учитываем, но исключаем из исследования.
«Михаил Дмитриевич вспомнил, как они с Тоней много лет назад из Химок плыли в Кимры через бесконечные шлюзы… <…>
В Кимры они с Тоней приплыли рано, когда над Волгой тянулся слоистый туман… <…>
Они, вслед за пассажирами, сошедшими на берег, сломя голову помчались к другой, маленькой пристани, успев вскочить на катер, который шёл вниз до Кашина. <…> Тоня, удерживая волосы, долго смотрела на удаляющиеся Кимры, а потом вдруг спросила:
— А ты знаешь, что Артур был королём кимров?
— Какой Артур?
— Ну, который Круглый стол для рыцарей придумал. <…>
…Полутёмные Кимры с покосившимися деревянными купеческими домами, глухими воротами, двумя-тремя освещёнными обувными витринами и дракой возле бильярд-бара “Атлантис” проскочили за пять минут. При этом джип несколько раз бухался в глубокие дорожные выбоины… <…>
Перед мостом через Волгу, которого тоже раньше не было, свернули налево. Прежде, когда мать возила Ишку в Ельдугино, они добирались обычно поездом до Савёлова, а затем на катере переправлялись в Кимры…»[23]
В настоящее время из Химок в Кимры водными путями не добраться — подобный вид транспорта (весьма популярным был маршрут Кимры-Тверь, равно как и местные — до Белого Городка, Дубны, Кашина и Калязина) прекратил существование в 1990‑е гг., следовательно, воспоминания героя относятся, скорее всего, к 1980‑м гг.
Упомянутый король Артур действительно был королём кимров (или кимвров): «Артур был вождём кельтского племени кимров, сражавшимся против вторгшихся в V в. на Британские острова германских племён англов и саксов и нанёсшим им ряд серьёзных поражений»[24].
Пожалуй, только Ю. М. Поляков в художественной литературе связал кельтов и кимряков; между тем, в кимрском краеведении «кельтский след» — одна из версий происхождения названия Кимр (впрочем, практически не имеющая распространения). Наконец, бильярд-бар «Атлантис» — действительное место в центре города, существующее с конца 1990‑х гг. Дорога около бара долгие годы находилась в неудовлетворительном состоянии. В дополнение к этим элементам Поляков обращает внимание на «покосившиеся» деревянные домики и обувные витрины. Этим объединяются две существенные для Кимр темы — отмечается существование обувного производства в новейшей истории и наличие в городе «деревянного модерна», многажды проявившегося в текстах последнего из рассматриваемых нами периодов.
Новой и поистине животрепещущей темой ряда публикаций стала наркомания. СМИ заговорили о проблеме: появилось множество газетных статей, на рубеже 1990‑х — 2000‑х гг. в город регулярно приезжало телевидение. Часть сюжетов была посвящена общему состоянию города, часть — о. Андрею Лазареву, часть — дьякону Элизбару.
Тогда же появилось словосочетание: «малая столица наркомании», вызывавшее немало вопросов. «Кимры — малая столица наркомании, почему?» — задавался вопросом безымянный автор сообщения на городском сайте «КИМРЫ.NET»[25]. Вопрос не был риторическим, поскольку далее следовало: «Почему маленький провинциальный городок “прославился” торговлей наркотиками? В чем истинная причина роста наркоманов в городе? Кто-то пытался в этом разобраться?»[26]. Причиной назывались цыгане, основную роль в «наркокатастрофе города Кимры Тверской области сыграл расположенный в нем цыганский табор»[27].
Появившийся «образ» оказался многократно размножен. В 2007 г. в статье А. В. Полуботы («Литературная газета») словосочетание «малая наркостолица» приводится уже в первом абзаце [28]. Суть статьи — о конкретных действиях, предпринимаемых в Кимрах; автор встретился с протоиереем о. Андреем (Лазаревым), неофициально (но действенно) возглавившим борьбу против наркомании, и дьяконом Элизбаром: «К нам подходит цыган Эдуард, “белая ворона” из табора, просит у священника благословения на какое-то будничное дело»[29]. Элизбар становится героем немалого числа публикаций; появляется парадокс: выходец из табора, и — диакон. Газетные статьи о нём назывались сходным образом: «Табор уходит в веру» («Русский репортёр», 2008 г.) и «Табор уходит в небыль» («Караван+», 2009 г.) и др.
«Медийность» фигуры о. Андрея (материалы С. Венявского [30], В. Стрельцова [31], А. В. Полуботы [32] и др.), участие в телепрограммах, множество розданных интервью, известность священника как борца с наркоманией сделала его одним из символов современных Кимр и, одновременно, охранила от многих посягательств на жизнь со стороны самих наркоманов и распространителей наркотиков. В источниках упоминается и «Голливуд» — цыганский табор: «В 1990‑е годы город получил негласный статус “столицы наркобизнеса”, а место в правобережной части города, где располагался цыганский табор, в котором продавали наркотики, называли “Голливудом”»[33] (В. Словецкий); «“Голливуд” — так прозвали табор за доступность “товара” и качество обслуживания московские наркоманы, приезжающие в Кимры специально для того, чтобы купить наркотики подешевле» (С. Венявский) [34].
Неудивительно, что тема наркомании в Кимрах проникла и в художественные произведения. В путевых заметках «Книга реки», В. Ф. Кравченко упоминает и об этом: «На одноэтажном здании крупная, бросающаяся в глаза вывеска: “Центр диагностики СПИДа”. Дубна и Савёлово переживают волну молодёжной наркомании и борются с этим бедствием всеми возможными способами»[35]. Кимры в данном примере названы «Савёловым» — эта географическая неточность со стороны Дубны подтверждается едва ли не официально — на дороге по направлению к Кимрам долгое время находился указатель на несуществующий населённый пункт: Савёлово.
А. С. Рыбин, описывая Кимры в рассказе «Мой друг Владислав Кугельман»[36] (из цикла «Разложенные города»; «Сибирские огни», № 8, 2010), признаётся в приёме наркотиков и объясняет причину этого:
«Попытка увидеть окружающую действительность с новых точек, с новых вершин или глубин, обрядившись в наркотический обморок, — это было расширение сознания, а не обыденная наркомания. <…> Мы старались быть нарко-снобами, почти не употребляли “тяжёлые” наркотики и, набив патрон папиросы марихуаной, выбирали ещё незнакомые направления в понимании жизни».
Рассказ (в некотором смысле?) автобиографичен. Рыбин родился в Кимрах, некоторое время работал в местных газетах «Кимрский вестник» и «Кимрская независимая газета», затем переехал во Владивосток. Приведённое свидетельство — взгляд не только на личностный кризис человека, но и на ситуацию в городе — ломка морали и нравственности, проявившиеся в 1990‑е гг., пенсионеры, перекрывающие центр города из-за невыплаты пенсий, массовые продажи муниципальной недвижимости, брошенность и ненужность подрастающего поколения, кризис 1998 г. — маркеры окружающего мира, тем более заметные в небольших городах. Отсюда и попытки забыться, уйти от серой и безнадёжной действительности в «героиновый рай», что и передано в рассказе Рыбина (главные герои — бюджетники — журналист и медик).
В последние годы в местной прессе стало появляться меньше статей, посвящённых проблеме наркомании — торговля наркотиками в Кимрах остаётся актуальной проблемой, но «Голливуда» не стало — распространители наркотиков, известные на рубеже веков, либо переехали, либо «затаились». Вполне очевидно, что тема «Наркомания в Кимрах» ещё ждёт своего осмысления в художественных текстах — резонанс получился достаточно большим.
В «новейшее время» в текстах авторов‑кимряков и «чужих» текстах наметилось противопоставление образа города. И если авторы «извне» нередко описывают Кимры гиперболически восторженно (прикасаясь как к чему-то уникальному — природа критики ушла, проявившись только в теме, посвящённой наркомании, да отчасти в связи с разрушением исторической деревянной застройки города), то немалое число текстов «изнутри» критичны или проникнуты ностальгией по утраченному. Создатели первых — молодое поколение кимряков; вторые — люди пожилого возраста.
Г. А. Андреев (взгляд «изнутри») исследует Савёлово послевоенное «Мы жили тогда на планете другой…»:
«Если мы пройдём по улице дальше и минуем общежитие, то увидим небольшой прогон, ведущий к проезду на завод. Отсюда раньше начиналась деревушка Крастуново — она шла до железнодорожных путей, на которые выходила немножко севернее вокзала. Здесь тоже было много вишнёвых садов. Жители деревни держали кур, сюда приходили из Савёлова за яйцами (особенно много покупателей было на Пасху). Теперь уже, естественно, этой деревни нет — её поглотил разросшийся завод»[37]. Г. А. Андреев сентиментально-ностальгически запечатлевает Савёлово — гипсовая статуя медвежонка возле детского сада, ухоженные клумбы около несуществующей в настоящее время танцплощадки, дома, выросшие на месте домиков и т. д. — складываются в нечто единое, в населённый пункт (?), самодостаточный по сути и хранящий множество собственных локальных мифов. Микротопонимический элемент обретает свой образ; в тексте чувствуется претензия на равные права с Кимрами. Хотя в реальности этого, естественно, не происходит.
Савёлово в последние годы нашло след в литературе ещё минимум четырежды — в стихотворениях Х. Ольшванг, Е. И. Герфа и Г. В. Горнова, а также в рассказе А. Б. Боссарт (все — взгляды «извне»). В текстах Ольшванг и Герфа Савёлово — скорее всего, случайно появившееся слово, становящееся элементом в перечислении («“Куда податься, запятая,/ куда, заглавная”, — диктуй,/ учительница поселенцев, —/ “Савелово”, “Хорьки”, “Катунь”»[38], Х. Ольшванг) или выполняющее фонетическую функцию («беличье обличье облаков/ прибывших от Савёлова/ олово/ оплывших синяков/ альков обиняков»[39], Е. И. Герф).
Г. В. Горнов предлагает историю, связанную с этим районом Кимр: «Здесь улица в двенадцать фонарей./ Год сорок первый виден ею прямо./ Двенадцать ламп качаются над ней,/ Бросают свет ей под ноги упрямо.// Стрижи кружатся словно призмы две./ Конец дороги скрыт медвежьей шерстью/ Тумана, вниз сошедшего с ветвей./ В сгустевшем полумраке блещет перстень.// Над тёмными домами тени снов —/ Как ангелы над церковью в причастье./ И в сумке у неё молитвослов/ С молитвой об утопленниках счастья.// Картиной всё легко теряет вес/ И отлетают птицы словно волны./ Качаются хранители телес/ Одноэтажки, светом старым полны…// <…> Она качалась. Засверкало вдруг./ Запахла ночь фиалками, озоном./ Все фонари погасли на ветру/ И ливень объявил её спасённой»[40].
На наш вопрос, что послужило поводом для стихотворения, Горнов ответил: «Я там был лет восемь назад. Отправился в велопоход, слез с электрички (последней), проехал метров 500, и у меня порвалась цепь… Пришлось заночевать на берегу Волги. Было сыро, но тепло... А утром я увидел женщину в вечернем платье, на высоченных каблуках. Представь: тишина, безветрие, туман и только ямбический стук каблуков и звон браслетов. В общем, ценные поэтические впечатления. А когда она скрылась в тумане, неожиданно пошел ливень стеной...»[41]
А. Б. Боссарт развивает легенду о несуществующем городе Савёлово (этакий местный Китеж-град). Её рассказ «Город Савёлов», вышедший в журнале «Октябрь», наполнен определённым кокетством:
«И жили они — лучше не бывает. Работали в Курчатовском институте, катались на лыжах в Туристе, атакуя электрички на Савёловском вокзале и весело удивляясь, что это за город такой — Савёлов, куда никто никогда не едет…»[42]
Характерны симптомы времени: разрушающийся центр города, уменьшающаяся слава Кимр как обувного центра. Несколько десятилетий назад фраза: «Главное, что выделяет этот приволжский городок среди сотен других — деревянный модерн» была бы немыслимой и даже кощунственной.
Минорны стихи С. В. Титова, молодого поэта: «Голубые ели,/ Что ж вы порыжели?/ Что же с вами сталось?/ Неужели старость/ Отворила двери/ В этом тихом сквере?»[48]. Имеются в виду ели, расположенные у администрации Кимрского района; в образе, способном идентифицироваться с любым населённым пунктом («кимрским» текст можно назвать только по формальным признакам) главенствует интонация — разлада, бесприютности, тоски. Это также — следствие 1990‑х гг., на которые пришлась юность автора.
Совершенно иная интонация у текстов «извне». В этом аспекте они не взаимодействуют с работами местных авторов 2000‑х гг., однако практически все обращаются к кимрской истории: обувной, ярмарочной; авторы подмечают детали окружающего, восхищаются деревянным модерном, при этом процент критики весьма незначителен. (Достаточно сравнить с «кимрскими» текстами «извне» начала XX века, многократно отразившими фальсификат кимрских обувщиков — без стеснения в выражениях; теперь речь идёт скорее о бывшей славе.) Образ места предстаёт отчасти «лубочным». Поразительно, но в новейших текстах Кимры «центром мира» (с известной долей условности; а если быть более точным: «столицей») становятся чаще в текстах «извне». Эту тенденцию можно проследить даже на уровне названий. Например, «Кимрогения»[49] у Л. А. Аннинского. Обращается критик, однако, к прошлому, конспективно фиксируя ключевые писательские судьбы, связанные с населённым пунктом:
«Следы пересекаются. Если чем и славились Кимры в долитературные годы, так мастерством обувщиков. Что и было подхвачено. Недаром уроженец тех мест писатель Макар Рыбаков хотел взять себе псевдоним “М. Сапожник”. <…>
Но, кажется, скоро и “Кимры” будут восприниматься как литературный псевдоним, столь славные служители муз скрестили здесь свои маршруты. <…>
В первый год ХХ века в Кимрах появляется на свет будущий великий автор “Разгрома” и всесильный руководитель советской литературы Александр Фадеев. <…>
А Мандельштам, приютившийся на пару месяцев 1937 года в кимрском Савёлове, на 101 километре от Москвы (ближе нельзя), — изо всех сил выкарабкивается хоть к какой-то легальности, а его судьба так и заталкивает в безвестность и бесправие. <…>
Свет и тьма чередуются в сером сумраке военного времени, белым пятном врезается в эту серость великая фигура Михаила Бахтина, сосланного в Кимры по военному лихолетью, где перемыкивает он беду, преподавая в школе малолеткам и едва выкраивая время для работы над книгами, которыми спустя полвека будет зачитываться мир! <…>
…Сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни. Сгинул в 1941 году. Успел за 27 лет жизни стать профессиональным поэтом. Имя осталось в кимрских литературных летописях. Сергей Петров. <…>
Чаровница рифмы — Белла Ахмадулина — какое чудо сотворила бы из этого слова, попади она в Кимры!
А ведь сотворила. В Кимры не попала — попала в Боткинскую больницу, а Кимры сами к ней пришли…»
Отметим, что Л. А. Аннинский своим текстом рецензирует (вот и взаимодействие) вторую часть настоящей книги, делая правомерными наши дальнейшие изыскания. И уподобление Кимр литературному псевдониму — не путь ли к восприятию города как текста?
В. Ф. Кравченко (взгляд «извне») начинает знакомство с городом с Кимрского краеведческого музея, где обращает внимание на (sic!) сапожный промысел, останавливается возле рескриптов и грамот, всматривается в работы скульптора-самоучки Абаляева [50]. Описание не выходит из заданной манеры «центральности», эпитеты подбираются нарочито комплиментарные: «Кимрский театр драмы и комедии — самое большое и нарядное здание в центре города — был заложен в стенах перестроенного городского кафедрального собора»[51]. (В самой фразе — фактическая ошибка; Покровский собор, на месте которого был построен театр, взорван в 1936 г. — В. К.)
М. Б. Бару определяет Кимры как двойную столицу: «был (город. — В. К.) столицей, даже дважды. В первый раз — обувной, еще в девятнадцатом веке. Тогда Кимры были еще селом»[52] — налицо апологетика, прямо противоположная текстам авторов‑кимряков. «Двойную столичность» Бару обосновывает: «потому, что такой красоты деревянных домов, построенных в стиле модерн во втором десятилетии прошлого века, нигде больше не найдешь»[53]. (Подводим локальный итог: в литературе Кимры были названы в разные периоды сразу тремя столицами — сапожного царства, наркомании и деревянного модерна.)
И. М. Михайлов в рассказе «Кимры» объединяет правду и вымысел (non-fiction и fiction), наделяет жителей Кимр сказочными и мистическими свойствами, обыгрывает сложившуюся пару: «Кимры» — «кикимора»[54] — в этом также присутствует элемент «лубочности»; «столицы мира», но — сказочного: «Тут живет деревянная душа кикиморы. С резными наличниками и узорочьем серовато-свекольных оттенков. Новая жизнь запуталась в кружевах и узорах: “услуги связи”, “фермер и садовод”, “продукты”, “фортуна”, “клея”! <…>
А светлая башенка с балконом и крылечко почти васнецовские. Она ни с кем не подружилась. И поэтому избенку регулярно силами местных любителей русской старины поджигают»[55].
Напрашивающуюся ассоциацию Михайлов развивает до гиперболы: «…здесь не одна кикимора или один кикимор, а много. И даже если — не кикимора, так ведь все равно: “мры”. Ки-мры! Как гармошка надвое разломана… <…> Есть, однако, и речка Кимрка, которая впадает в Волгу, но это уже дела не меняет: кикимора, кикиморка»[56].
Мы бы назвали подобные тексты «свободными от оглядки». И. М. Михайлову, М. Б. Бару, В. Ф. Кравченко не было необходимости обращать внимание на отношение кимряков к их текстам; они создавали «кимрский текст», но: предназначенный для другой аудитории. Г. А. Андреев, А. С. Рыбин, А. В. Полубота, С. В. Титов генерировали тексты с оглядкой на оценку кимряков. В рассказе А. С. Рыбина ощутим вызов; в исследовании Г. А. Андреева — ностальгия по «советскому» Савёлову; в статьях А. В. Полуботы — гордость (за «достоинства» Кимр) и боль (за разрушение «достоинств»); в стихах С. В. Титова — метафорически выраженное одиночество.
Художественное осмысление Кимр нашло отражение в творчестве поэта Б. О. Кутенкова (взгляд «извне»). Настроение его стихотворений (минорное) — максимально близко текстам местных авторов (мы, разумеется, не рассматриваем ура-патриотические «тексты», которых было в избытке в XX и XXI вв.). Кутенков пишет: «Из электрички глянь — унылый вид:/ Поля да котлованные раскиды./ Степенность Волги. Кособокий быт./ Часть мира со смешным названьем Кимры»[57]. Изначальный импульс преломляется в дальнейшем тексте, когда лирический герой начинает открывать Кимры: «Так думал экскурсант в своей узде,/ Чей вечный диалог (читай — увечный)/ По Бахтину, работавшему здесь,/ Желал уйти в дурную бесконечность», и «…Даже воздух,/ Пропитанный величьем, не с того ль/ Глядит в глаза и честно, и упрямо?../ — Смотри: вот камни этой мостовой —/ По ним ходили ноги Мандельштама…»[58] Экскурсию следует интерпретировать и как период познания. Однако «дурная бесконечность» проявилась не случайно; раскрытие этого мотива — во втором стихотворении «кимрского цикла» — «Как сквозной персонаж изнурительно длительной повести…»[59] Сквозной персонаж (герой) — маленький человек (типичный образ в любовной лирике: маленький человек для того, в восприятии которого он стремится казаться большим): «Неотступно твой образ всё время стоял предо мной./ И в счастливой ночной бесприютности кимрской гостиницы,/ И в пустыне Египта, что скалила скалы-клыки…»[60]
Кимрская гостиница — место пребывания героя, где противопоставление (между текстами) достигает максимального развития, представляется антуражем, фоном, а расстояние, только подогревающее мучительность расставания, усиливает осознание разделённости. В этом контексте Кимры обретают важность и значение. Впрочем, на их месте мог быть любой другой провинциальный город, так же как и в стихах Б. А. Ахмадулиной; в обоих случаях Кимры попали в произведение благодаря стечению обстоятельств.
Среди прочих текстов, связанных с Кимрами, упомянем стихи В. Калитина и Я. Шанли, тождественные случайным упоминанием населённого пункта: «Ну, к чему эти игры, дерзкий Алекс Антей?/ Здесь не Брянск и не Кимры, ты в Москве — муравей»[61] (В. Калитин); «Никогда я не был на Босфоре/ Да и в Кимрах не был никогда»[62] (Я. Шанли). Пейзажные стихотворения (излишне приукрашенные) местных стихотворцев А. С. Рыжовой и В. Соловьёвой: «Вдоль красавицы реки/ Поселились кимряки/ <…> Расторопный кимрячок,/ Сшей мне ладный башмачок»[63] (А. С. Рыжова); «Город — на два берега реки,/ Катерки — снующие возницы./ <…> Древний парк — исток счастливых лет…/ <…> Длинный мост ведет в начало дня»[64] (В. В. Соловьёва). Повесть М. В. Бувайло «Причастие»: «Утро было мрачное, но постепенно разгулялось, и к Кимрам уже светило солнце. <…> … а уже у самого посёлка, в овраге, отец Александр провалился в речку…»[65] А также — исследование Д. Ефремова, посвящённое картине А. Саврасова «Оттепель», на которой изображены Кимры, а не — согласно распространённой ошибке — Ярославль [66].
Словосочетание «деревянный модерн» находим в дипломной повести выпускницы Литературного института им. А. М. Горького Е. Яблонской: «Городок (Кимры. — В. К.) оказался просто чудом — целый квартал деревянных домиков с удивительной резьбой, с балкончиками, мезонинами, мансардами. Русский деревянный модерн начала двадцатого века. И музей у них там замечательный»[67]. Обнаруженные в описании А. В. Полуботы тенденции появляются и здесь — штрих к образу Кимр — «деревянный модерн» — видится достаточно устойчивым, во всяком случае, на ближайшие десятилетия. Попытка внести в кимрский лексикон словосочетание «каменный модерн», несмотря на выпущенный одноимённый набор открыток, успехом, на наш взгляд, не увенчалась.
(Когда настоящая книга уже готовилась отправиться в типографию, в печати появилось стихотворение Б. Г. Режабека «Кимры, лето 2014»[68]. Краткий анализ его содержания см. в главе «Рифмы к слову “Кимры”», здесь же приведём фрагмент текста: «Туристы ехали —/ в Кемер ли, в Крым ли —/ А мы с коллегами/ рванули в Кимры.// У той ли речки,/ у той реки/ Живут кимрячки/ и кимряки…// Только ритм развесёлый начальный/ Не способна душа удержать —/ здесь обшарпанностью печальной/ инкрустировна благодать.// Помнят люди страдальцев, злодеев,/ Забывают обычных людей.// Здесь — Бахтин, Мандельштам и Фадеев/ (впрочем, он не такой уж злодей).// Вне зависимости от строя/ Мы умеем — Всевышний, прости! —/ Дом снести, чтобы церковь построить,/ ради гульбища — церковь снести…// <…> Но, не гладкий и не монотонный,/ путь истории очень не прост./ И подвешен на ниточке тонкой/ Через Волгу в грядущее мост...// У впадения Кимрки в Лету/ От охулок нахальных ворон/ Охраняя развалин скелеты/ Бродит бакенщик старый — Харон».)
В I части нами исследованы проявления Кимр в текстах — от первых упоминаний до настоящего времени.
Проделанный анализ позволяет выявить ряд закономерностей между рассмотренными хронологическими отрезками (что наглядно
позволяет сделать историко-литературный метод), в которых упомянуты Кимры. Темы, связавшие все три периода, — очевидны. Описания Волги/Кимрки достаточно сходны, единственное отличие — в дореволюционном периоде, когда проявляется образ реки-кормилицы и, как следствие, — рыболовецкого промысла. Специфика упоминаний о духовном мире/церквях в некотором смысле традиционна для многих малых городов страны: описания церквей и гордость ими в дореволюционное время, практически полное забвение в советский период; воспоминания о былом, рассказы о разрушенных храмах и — возврат к
изначальному — описания церквей и гордость ими — в современной России. Кимры как царское село наиболее актуальны в дореволюционный период, все позднейшие упоминания — в ракурсах исторических произведений либо художественно осмысленных документальных свидетельств. Вполне естественно и географическое деление Кимр; в нём, однако, явно выражено Савёлово, но это относится к советскому и настоящему времени — после объединения Кимр с правобережьем, произошедшем в
1934 г.[69] Периодически Савёлово упоминается в текстах безотносительно Кимр. Это, на наш взгляд, существенная отличительная черта; мы можем выделить целый пласт текстов, посвящённых непосредственно Савёлову. Более того, мандельштамовские «савёловский цикл» и «савёловский период» подчёркивают значение микротопонима, подчас возводимого до самостоятельного уровня.
Однако наиболее типичны и представительны темы сапожного промысла и ярмарок. На примере метаморфоз, происходивших с ними, видны изменения в городе, его жителях и т.д. Дореволюционный период — эти симптомы мы черпаем из текстов, а не исторических документов, тем не менее, общие тенденции подмечены идентично — отмечен кустарями-одиночками и мастерскими, организованными зажиточными кимряками. В этот же период развиваются и получают известность кимрские ярмарки. Советское время видоизменяет эти процессы. Кустарей-одиночек заменяют коллективные мастерские, позднее — фабрики, производство неуклонно растёт; ярмарки сменяются базарами. В настоящее время наблюдается ренессанс ярмарок (в текстах появление новых кимрских ярмарок отражения на сегодняшний день не нашло — в силу недавнего их возобновления; видимо, это дело будущего), однако намного симптоматичнее выглядят тексты, связанные одной ярко прослеживающейся линией — ностальгией по прошлому.
Мы рассматривали Кимры, художественно осмысленные десятками писателей — создателей «кимрского текста». Писателей разного ряда и носителей разных взглядов: извне (сторонние авторы, т. н. гетеростереотип) и изнутри (местные авторы, т. н. автостереотип). Получившийся текст — альтернативная история города, духовная. Отчасти можно говорить об иной реальности места, но очевидно, что основные культурные константы пересекаются с историческими. Литературный и краеведческий подходы в событийном плане близки — только по-разному преподносят события, по-разному осмысливают их.
На протяжении главы мы акцентировали внимание на параллельном развитии гетеро- и автостереотипов. Взгляд извне неслучайно поставлен нами на первое место, — он первичен. Кимрские авторы, приступив к описанию села, столкнулись с тем, что стереотип о месте — сформирован. Первые их тексты лишены художественности — это бытописания и записки (Н. Г. Лебедев, М. В. Малюгин, А. С. Столяров). Разумеется, сопоставление может быть весьма условным, кимряки в первый, дореволюционный период, способны назвать Кимры разве что одним из лучших сёл губернии (Лебедев). Намёк на локальный «центр мира». Заострим внимание на принципиальном отличии в описаниях Кимр. В автостереотипных текстах ни разу не встречается упомина- ние о халтурной обуви — с картонными (бумажными — у В. А. Гиляровского) подошвами, тогда как в текстах извне об этой особенности кимрского промысла свидетельствуется неоднократно (А. И. Забелин, М. Е. Салтыков‑Щедрин, П. Н. Полевой, Н. Н. Лендер и др.). Это легко объяснимо — репутация напрямую влияла на уровень продаж, и местные авторы всеми силами отстаивали право Кимр на звание «столицы обувного царства». Однако в реальности всё было сложнее. Кимряки действительно могли производить первоклассную обувь (неслучайно они обували русскую армию со времён Отечественной войны 1812 г.), и это также находит подтверждение во многих текстах извне — И. Т. Кокорева, С. П. Шевырёва, Н. А. Некрасова и др.
Мнения не противоречат друг другу — заработав высокую репутацию (и только после этого!), кустари позволили себе изготовление халтурной продукции.
В XX веке мы рассматривали проявления гетеро- и автостереотипов параллельно (выделив в отдельный раздел появление первых стихотворений кимрской земли; в них также удалось отыскать проявления образа места), поскольку тексты местных авторов в этот период — история духовного взросления жителей населённого пункта, попытки найти свой голос и позицию. Отличный от гетеростереотипного взгляд вырабатывается только к началу XXI века.
Именно тогда намечается ощутимое противостояние «периферия — центр» в мировоззрении жителей города. До этого данная оппозиция «обнаруживала свою условность»[70]: в дореволюционное время стереотипы восприятия формировались преимущественно извне, в советский период Кимры становились частью единого механизма страны (сказывалась и близость к Москве, отчего оппозиция проявлялась ещё менее ощутимо).
Для наглядности мы намеренно приводили тексты последних лет (2000–2013 гг.) в сравнении взглядов — извне и изнутри. Процессы глобализации, проникновение в провинцию интернета стали следствием того, что часть кимряков идентифицировали себя жителями малого населённого пункта, практически не выделяющегося на мировой карте. Отсюда понимание своей незначительности. Центр мира становится заштатной провинцией. Появляется больше критических по отношению к окружающей действительности текстов, наполненных: ностальгией по прошлому, общечеловеческой грустью, вызовом миру и др. (Разумеется, присутствуют и прежние мотивы.) Это естественный этап духовного взросления, и превалирующие точки зрения сменяют (и будут сменять) друг друга. Культурные доминанты также испытывают спады и падения (некоторые и вовсе отмирают); так, некогда гордящийся обувным промыслом край в настоящее время гордится лишь памятью о былом величии. Зато обретает новый признак: Кимры — город деревянного модерна.
Однако в процессе работы нас неоднократно посещало чувство, что одного описания текстов недостаточно, что исключительно текстуальный взгляд — одномерен и лишён личностного контекста. Реальность места не может возникнуть только на художественной основе. Как не возникает и на основе краеведческой. Образ места слагается из разных составляющих, и художественное осмысление — лишь одна из них. Нюансы создания того или иного текста без биографического контекста неясны, и его трактовка может оказаться ошибочной. Не имея возможности изучить локальные биографии всех создателей «кимрского текста», мы сконцентрировались на некоторых из них.
