«Сапожная» тема в 1917–1992 гг. продолжает оставаться ключевой, тем хребтом, на который наслаиваются другие темы. Развивается (а в 1990‑е гг., что характерно, — затухает) обувное производство, при этом частные кустари и малые фирмы исчезают. Ярмарки (и это также следствие госполитики) заменяются базарами; иначе звучит религиозная тема, меняется самосознание людей.
Совершенно особый текст создаётся в военное время; газетные заметки, стихи и рассказы данного периода наполнены патриотизмом,
ярким, острым — истинным. В этой общей теме и этом всеобщем тексте (сверхтексте) можно (разумеется, на кимрской земле) выделить
особенности и «кимрского текста».
Сами по себе эти стихотворения — великолепный документ эпохи, в котором отражено строительство новой страны, новой жизни.
котором отражено строительство новой страны, новой жизни. Ключевым этапом в становлении местной самодеятельной поэзии стало появление печатного органа — двухнедельной газеты «Бюллетень Кимрского уездного исполкома и комитета уездной организации партии коммунистов»[1]. Газета рассказывала о партийной жизни города и района, освещала мероприятия, давала советы и рекомендации.
Первый, Е. Розенблюм, публиковался под псевдонимом Приволжский. Позднее, с 1925 по 1929 гг., Розенблюм — журналист и литературный сотрудник новообразованной газеты «Кимрская жизнь», затем — руководитель клуба при Савёловском заводе, участник Великой Отечественной войны. Долгие годы Розенблюм сотрудничал с газетой, но после юношеских стихотворений, опубликованных в «Бюллетене», его поэтические опыты не печатались. Процитируем одно из них (от 7 февраля 1920 г.):
Следующим этапом в формировании кимрской поэзии стало основание газеты «Кимрская жизнь» (осень 1925 г.) Она разительно отличалась от «Бюллетеня» и подобных ему газет-однодневок. Это было издание с чёткой структурой, рубриками и приложениями. С первых номеров в «Кимрской жизни» возникло однополосное приложение «Трибуна молодёжи», выходящее под собственной нумерацией. Здесь в качестве рабселькоров публикуются авторы «Бюллетеня»: Л. М. и Волгарь.
Первым поэтом «Кимрской жизни» стал автор, скрывшийся под псевдонимом (?) Женька Крючек (или Крючёк, буква «ё» в газете не использовалась). Он высмеивал, потешался над православием, бичевал «пороки попов», выставлял деятельность церкви в неприглядном свете. Наиболее язвительные тексты Крючека появлялись в преддверии крупных церковных праздников.
Можно предположить, что Крючек был одним из сотрудников редакции (если это не коллективный псевдоним), поскольку большинство его произведений предваряло небольшое сообщение, на материале которого строился поэтический текст.
Помимо этого в 1925 г. на страницах «Кимрской жизни» (№ 21) можно обнаружить первую публикацию журналиста и поэта Константина Замкова (1896–1972)[7] — в будущем одного из активных рабселькоров газеты, постоянного члена литературной группы.
Первое прозаическое произведение (укажем и прозу, поскольку выделять в отдельный раздел работы в данном жанре нецелесообразно ввиду малого числа подобных публикаций) встречается в 27 номере районной газеты — им стал фельетон, подписанный: Адах-ий [8].
Из всей совокупности текстов 1925–26 гг. созданию образа места максимально способствовали сатиры Женьки Крючека. (В остальных текстах превалировали отвлечённые темы.) Поэтом художественно интерпретировались локальные события, связанные с кимрским краем — такие, как использование косметики (одновременно мы выделяем детали — например, применение подобных средств на обувной фабрике «Красная звезда» становилось объектом порицания), сон пожарных во время пожара, длительные задержки уборки урожая и т. п. Переосмысляются спорные, критические, но — элементы жизни города.
Обратим внимание на два текста 1927 г. Первый — появившийся в июне — «Молотьба машиной» селькора газеты из д. Петяшино Корчевской волости Н. М. Ежкова. Восторг от появившихся на селе «чудес техники» вполне объясним. Как понятна и радость селькора, выраженная в наивном, но искреннем тексте: «Эх, бывало, как мы жили/ И не два дня молотили,/ Молотили раньше мы/ Вплоть до матушки-зимы»[14].
В последующие годы местная самодеятельная литература продолжила развитие. Активно действовал литкружок при газете. К десятилетию «Кимрской жизни», в 1935 г., появился «Литературный сборник»[16], вобравший в себя лучшие (на взгляд составителей) поэтические публикации за 1926–1933 гг. (как сказано в нём — подводящий итоги работы «литгруппы при редакции газеты»), а также стихи и прозу тогдашних членов литкружка.
В 1927 г. увидела свет уникальная — на то время — книга «Деревня: 1917–1927» [17] (вступления к ней написали Председатель ВЦИК М. И. Калинин, уроженец местного края, и академик С. Ф. Ольденбург). Её автор, А. М. Большаков, сосредоточился на описании разных сторон жизни Горицкой волости, в частности — на связях с Кимрами. Одна из наиболее резонансных глав посвящена самогоноварению. В ней, в частности, приводятся стихи (фрагмент поэмы «История самогонки») поэта-крестьянина из д. Рябинкино П. Павлова: «— Свёз бы в город продавать./ “— Знаешь ты, за это строго!”/ <…> Назар долго колебался/ Наконец-то он собрался:/ Самогонку захватил,/ В Кимрах продал…/ <…> Самогонка там в цене,/ Угодил Назар жене —/ Привёз ситца ей на юбку…» [18] Разгул самогоноварения в кимрском крае пришёлся именно на 1920‑е гг.: «К этому времени, т. е. в 1921 году, кимряки, известные на всю Россию сапожники, как раз стали оправляться после той общей хозяйственной разрухи, которая придавила и их в 1918–20 гг.
Но сапожники всегда славились любовью к “зелёному змию”, а кимряки в особенности» [19].
Впрочем, вскоре проблема самогоноварения исчезла — власти разрешили к продаже водку: «…1924 г., последний год массового производства самогонки на продажу… <…> С поступлением в продажу “русской горькой” (с 1925 г. — В. К.), <…> основной потребитель горицкой самогонки — сапожник-кимряк — изменил самогонке… <…> Госспирт же в июле 1926 г. открыл в Горицах свой магазин» [20]. Так закончился в кимрском крае период массового нелегального винокурения.
«Помню, как мы ездили в Кимры на литературный вечер. Балтрушайтис читал стихи. Потом Лидин прочитал рассказ о конюшнях и скачках. Зал был шумным; кого-то вывели. На эстраду взобрался паренёк и запел: “Дезертиром я родился, дезертиром и умру, коль хотите, расстреляйте, в коммунисты не пойду…”
Мы пили водку; нас отвели в пустую комнату — поезд отправлялся утром; спали мы на полу. Юргис Казимирович, как всегда, молчал; только когда мы приехали в Москву, он неожиданно сказал: “В общем, глупо… А всё-таки хорошо, что поехали…”»[26]
В этот же период происходили судьбоносные преобразования в стране. Закрывались храмы, расстреливались священнослужители, увеличивалось число доносов [27]; одновременно происходил рост промышленного потенциала и обороноспособности страны. В Кимрах формировалась поэтика погибшего в первые месяцы Великой Отечественной войны С. И. Петрова, первые рассказы и пьесы создавал впоследствии известный тверской писатель М. А. Рыбаков. И — приезжали известные и неизвестные «беженцы». Среди них — О. Э. Мандельштам (1937) и М. М. Бахтин (1937–1945) — с супругами. Мандельштам создал в Кимрах последние прижизненные стихотворения — т. н. «савёловский цикл», Бахтин закончил труд «Франсуа Рабле в истории мирового реализма» и ряд статей и заметок.
«Наталья схватила за руку опрятную мягкую женщину в чёрном платке.
— Ты — баба-кимрянка?
Женщина молча махнула всем туловищем истовый поклон:
— Государыня-царевна, точно, я из Кимр, скудная вдова Домна Вахрамеева…
— Ты царевен подговаривала ездить в Немецкую слободу? Отвечай…
Белое лицо Вахрамеевой задрожало, длинные губы перекривились:
— Я — жёнка порченая, государыня моя, говорю нелепые слова в ума исступлении, благодетельницы-царевны моими глупыми словами тешатся, а мне то и радость… По ночам сны вижу несказанные»[28].
Баба-кимрянка появляется в романе вследствие удобного по отношению к столице расположения села, передаваемого к дар близким к двору людям, что открывало широкие возможности для царской семьи и их приближённых. По рассказам местных жителей, в Кимры на воспитание отправлялись нежелательные дети царедворцев (ассоциация со 101‑м километром, если вспомнить XX век); немудрено, что баба-кимрянка была приближена (а значит, принимала участие в воспитании — пусть и опосредованное) при дворе к царевнам. Обращает внимание впервые появившийся образ кимрянки — в данном случае порченой жёнки, говорящей нелепые слова; ранее в текстах фигурировали преимущественно кимряки (кимряне) — мужчины, это также имеет связь с ключевой кимрской темой — в производстве обуви женщины не участвовали.
«Сапожная тема» возникает в рассказах М. М. Пришвина и Б. Н. Полевого, названных сходным образом: «Башмаки» и «Сапоги» соответственно. Контекст, однако, разнится. М. М. Пришвин рассказывает о волчках или урчунах, попадающих в кимрское стадо:
Место действия — московские мастерские, расположенные в центре старого города, в ремесленной части — в частности, на Веткиной улице (М. М. Пришвин правильно называет улицу — наименование произошло от железнодорожной ветки; в настоящее время во многих источниках топоним преподносится как улица Веткина). И — о кимрских кустарях, уехавших из села (а, следовательно, не выдержавших конкуренции, потому неудивительно наименование: кимрское стадо). В другом эпизоде Пришвин нелицеприятно отзывается непосредственно о кимрском промысле:
«— Например, — сказал я, — соседний Кимрский район сапожников: какая там бедность типа обуви, какой неуклюжий человек сапожник…
— Рыжий, — подсказал жених.
— Правда, — говорю, — много рыжих почему-то, с окладистыми бородами, в староозерских кафтанах, нелюдимые.
— Ост-Индия, — почему-то определил жених Кимрский край.
— Несколько минут езды, — продолжаю, — из этой Ост-Индии, как вы называете, — и совершенная ему противоположность: башмачник лёгкий, подвижной человек, — чем не француз?..»[30]
Вероятно, имелись в виду талдомские обувщики (чаще именно они именовались башмачниками), хотя сапожный промысел также был развит в расположенном неподалёку селе Ильинском. Нельзя исключать и сапожников правобережья — жителей деревень Старое и Новое Савёлово, Крастуново; либо деревень, вошедших в созданную в 1956 г. Дубну.
Б. Н. Полевой характеризует атмосферу кимрского базара, одновременно (в период написания текста он работал журналистом в Калинине, следовательно, занимался и пропагандой) указывая на преимущества кооперации:
«Базар в Кимрах пёстрый, как лоскутное одеяло. Но всё вы достанете тут, что нужно для производства сапога.
— Колодки хорошие, за-ме-ча-тель-ные колодки. Колодки — крепости необычайной. Любую голову размозжу с ручательством, — орёт какой-то дядя, постукивая колодками. <…>
— Обратите ваше внимание, кожи первый сорт. Вам, может, подмёточки соковые, — пожалуйста. Подмёточки высшего качества. Есть ещё, — он нагибается к вашему уху и шепчет: — На подмётки ремни фабричные, замечательная вещь.<…>
Дальше вы видите ряд ларьков, торгующих проволокой, гвоздями, варом, дратвой. Даже осколками бытового оконного стекла. <…>
— Ты, Алексей Антонович, в кооперацию сдаёшь? Ведь там, говорят, дешевле принимают?
— Зря это говорят. От несознательности говорят так. Так глядеть, и верно: ровно бы в другой раз с рынком разница кое-какая и есть.
Зато иной раз на рынке ничего не продашь, а тут приходи — и всегда тебе место готово. Вот и суди, где выгодней»[31].
Базар — замена уходящим в историю ярмаркам. Детали подчёркивают приоритет сапожного промысла, но обращают внимание на сопутствующие и даже совершенно противоположные элементы. Осколки оконного стекла на базаре — дополнительная симптоматика времени? Ключевым симптомом является насаждаемая кооперация. «Столица сапожного царства» преобразовывалась под давлением советской действительности. В это же время был взорван Покровский собор (1936) — не стало «кимрского Успенского»; бурно развивалось обувное производство, однако число кустарей неуклонно сокращалось — открывались и наращивали обороты фабрики (в тот период функционировали, например, «Красная звезда» и «Промкооператор»).
В 1940 г. Кимры посетили столичные писатели: Л. И. Ошанин (поэт, поэт-песенник), П. И. Железнов (поэт, переводчик) и М. Альтшулер (беллетрист). Помимо всех (!) клубов города, они встретились с читателями в Доме учителя, где рассказали о своей творческой деятельности, ответили на множество вопросов; выступили на радио и посетили занятие литературной группы. А также — совместно написали статью «В кустарном гнезде», которую автору исследования удалось обнаружить в газетных архивах (сохранились лишь отдельные экземпляры газет предвоенного и военного периода, так что цитируемые ниже фрагменты представляются важной находкой).
В ней — рассказ о сапожниках кимрского края, значении промысла для Кимр, жизни встреченных авторами мастеров:
В Губин-Угле мы узнали, что дети коренных сапожников, в прошлом сами не так давно шившие сапоги, стали теперь большими государственными работниками. Матрёна Патрикеева может гордиться своими сыновьями, Сергеем и Петром. Оба они получили высшее образование. Один из них — профессор, другой — ответственный сотрудник Наркоминдела. <…>
О культуре, жажде к знаниям членов кимрских промысловых артелей свидетельствует хотя бы такой факт: во время наших литературных выступлений нам задавали вопросы о Горьком, Маяковском, об отражении образа Гамлета в русской классической литературе»[32].
Приведённое свидетельство совершенно не сочетается с пренебрежительной ассоциацией: «сапожник» — человек без особой культуры. Ликбез и давние традиции царского села, в котором в т. ч. была предпринята попытка сооружения дворца сосланным в Кимры графом Ю. Литта, принесли результат — жители сапожного села сформировались как развитые и культурные люди. Ещё одна ценность статьи — в описании деревенских сапожников, жителей Кимрского района, таким образом, сапожная тема в литературе и публицистике вышла за пределы Кимр. В очередной раз зафиксирован «коренной» для города промысел.
Небольшая брошюра С. Н. Юренева «Кимрский резчик по дереву Абаляев»[33] открывает новое имя, устойчиво связанное с Кимрами — во всяком случае, в пределах Тверской (тогда Калининской) области. И. М. Абаляев — создатель неординарных скульптур из дерева, демонстрирующих фрагменты жизни сапожников‑кустарей; его работы называют жемчужинами экспозиции Кимрского краеведческого музея. (В данном случае образ кимряков передан наглядно — в скульптурах.)
С. Н. Юренев пишет: «В работах Абаляева мы не найдём сказочности, фантастики, они реалистичны, как произведения художников-реалистов 1860–70‑х годов…[34] <…> его скульптурные группы из дореволюционного прошлого кимрских кустарей ставят и художественно разрешают целый ряд жизненных вопросов. Но слёзы и горькая усмешка при показе прошлого даются Абаляеву лучше, чем передача пафоса строительства современной жизни…»[35]
Приведём описание скульптуры 1939 года «Рыболов»:
«Скульптор избрал наиболее острый и трудный для изображения момент, когда удильщик должен вовремя подсечь попавшуюся на крючок рыбу. На какую-то долю секунды он замер в ожидании, напряжённо следя за поплавком. Напряжение достигло высшего предела. Кажется, что через мгновение рыбак выдернет удилище из воды, и добыча будет в его руках… Успешное разрешение труднейшего замысла доказывает, что дарование Абаляева достигло высшей точки своего подъёма. Скульптор основательно изучил анатомию человеческого тела. Это позволило ему уверенно передавать формы, движения, жесты. Умение правильно отделить главное, значительное от второстепенного, мелочного говорит о зрелом мастерстве…»[37]
И. М. Абаляев упоминается и в других источниках: в статье А. Боброва «Белая дорога»[38] (в ней перепутаны инициалы
скульптора), путевых заметках В. Ф. Кравченко «Книга реки»[39] и др. Не так давно в беседе с автором данного исследования
местный художник Константин Пак отметил: «В Кимрах, считаю, два стопроцентных гения — Маслов (художник. — В. К.) и Абаляев»[40].
Первые художественные произведения, связанные с военной темой, появились в Кимрах сразу после вторжения оккупантов. 15 июля 1941 г. «Коллективная жизнь» публикует стихотворение А. Синёва: «Приготовив цепи и насилье,/ Начал враг кровавую войну./ К нашим нивам, полным изобилья,/ Зверь голодный лапы протянул»[41]. 9 августа и 13 августа на страницах газеты появляются строки внештатника К. Воронова (от лица матери солдата): «Ты громи, сынок, фашистов,/ Прямо в сердце гадов бей,/ Чтобы им на поле чистом/ Не собрать своих костей»[42] и: «Разгроми фашистских гадов, запасай для них снарядов. Дай “гостинцев”, не жалей, шайку Гитлера разбей!»[43]. Разумеется, в данных стихотворениях образ места как таковой не проявляется, однако при воссоздании истории кимрского края через текст наглядно отражается единение кимряков с жителями других населённых пунктов страны.
Отметим, что незадолго до начала войны почта доставляла в Кимры письма со стихами самого, пожалуй, одарённого местного поэта С. И. Петрова, погибшего в 27 лет, в 1941 г., в фашистских лагерях — именно его строки стали лейтмотивом кимрской военной поэзии (например: «И если враг границу нашу тронет,/ Пусть это будет ночью или днём, —/ Блеснут клинки,/ Рванутся вихрем кони,/ И вся страна заговорит огнём»[44]).
Немецкие войска не дошли до города, однако он подвергся бомбардировкам, зафиксированным в очерке В. И. Коркунова «Воздушные налёты на Кимры». В связи с отсутствием литературных источников, осмысляющих эти события, обратимся к автодокументалистике:
«В один из солнечных осенних дней 1941 года город впервые подвергся атаке вражеского самолёта — пулемётному обстрелу. <…>
Особенно ценными для нас являются дневниковые записи Михаила Александровича Гладилова. Приведём некоторые выдержки из них: “17 октября 1941 года, пятница, 116 день войны с Германией. <…> В 7 часов вечера прилетел немецкий самолёт и сбросил 7 бомб. Разбил дом Шкварина, бросил в баню сзади дома Губенкова, в оранжерею сзади милиции, бросил против дома Шокиных, против кинотеатра “Молот” и там же против дома горсовета, и улетел”. <…>
Второй налёт на Кимры случился поздним вечером 29 декабря 1941 г. Вновь обратимся к дневниковым записям М. А. Гладилова: “29 декабря. <…> Около 10 часов дом зашатался. <…> Я понял: бомбят. <…> Самолёт появился со стороны станции Савёлово и летел по направлению села Ильинского. Одну бомбу сбросили на берег, где строится пристань, другую в гавань, около судов, третью — во дворе бывшего дома священника отца Александра, четвёртую — на углу ул. Розы Люксембург около одноэтажного каменного дома “Союзпушнина”, пятую — во двор бывшего дома Волкова по ул. Кирова, шестую — против дома Волкова, седьмую — против Дома крестьянина по ул. Урицкого, восьмую — рядом с домом на углу улиц Луначарского и Карла Маркса, девятую — сбоку этого же дома, десятую — на ул. Ленина сзади дома в огороде, одиннадцатую — на ул. Звиргздыня около ручья. <…> Где упали бомбы, там пострадали дома. У бывшего дома Потапенко оторвало угол, у всех домов выбиты стёкла…”.
Другие свидетели опять таки указывают на меньшее количество бомб (как и в первом случае. — В. К.), сброшенных на город 29 декабря, которые они прозвали “новогодним гостинцем фюрера”»[45].
В работе краеведа зафиксировано — предновогодние бомбардировки кимряки называли «новогодним гостинцем фюрера»; на наш взгляд, юмор, проявляющийся в этом «прозвище», помогал легче перенести разрушительные бомбёжки (отчасти пропадал страх).
Первые дни войны в Кимрах мы также рассмотрим (для полноты восприятия) посредством автоописания, лишённого художественного осмысления, но отличающегося исключительной точностью. В 2005 г. автор исследования встретился с Т. И. Оленевой, школьницей военных лет, записав её воспоминания об этом времени. Текст «Дети и война» (другое название «Война, укравшая детство») неоднократно перепечатывался в местных СМИ — в преддверии очередных годовщин Великой Отечественной войны, а также в трёх книгах: «Кимрская старина 4», «Страницы истории кимрского края» и «Люди кимрского края»[46]:
«…Пятнадцатого июля нас отвезли обратно в город (из пионерского лагеря. — В. К.). <…> стекла в домах заклеены полосками бумаги или газет — крестами, “в клеточку” — чтобы, в случае бомбёжки, они не разбились. В одночасье появились очереди за хлебом… <…> На случай бомбёжки около каждого дома был установлен ящик с песком и щипцами или просто насыпана куча песка. Нам объясняли, что, если на город упадёт бомба, её нужно будет сразу же схватить чем-то подручным и поместить в песок.
Наступило первое сентября. <…> Наш директор, Николай Николаевич Меглицкий, в первые дни войны ушел на фронт. Его место занял бывший директор школы Евгений Константинович Пешехонов. В школе было печное отопление. И с конца нашего первого военного учебного года мы ходили на Шевелевское болото, где помогали взрослым заготавливать торф. Работали до глубокой осени. А когда наступила зима, взяли санки и вместе с учителями поехали за торфом, которым отапливались классные комнаты.
Зимой мы отправлялись на Борковский аэродром, располагавшийся в нескольких километрах от Кимр, расчищать от снега взлётную полосу»[47].
«Кимрские зарисовки» находятся на стыке очерка и пропагандистского материала, некоторые из них весьма натуралистичны (когда описываются зверства захватчиков), другие риторичны. Приведём примеры:
«В марте в Кимрах были нелидовские партизаны. <…>
— Какой самый страшный случай вам пришлось пережить? — спросили у партизана А. Г. Григорьева. <…>
— Её повесили железным крюком за подбородок. Она, такая молоденькая, умерла не сразу — весь вечер, всю ночь в муках висела, и утром ещё была жива, стонала. Ржавый крюк торчал изо рта. Кровь текла и застывала на этом ужасном крюке, на шее, на синем платьице, на босых ногах.
А немцы ехидно ухмылялись»[49].
«Ей 66 лет. <…> … руки стали сухими, болезненными: одеревенела после вывиха кисть левой руки, да и правая рука с пороком — не сгибается указательный палец. Право на отдых заслужено давно. <…>
Только что рассветает, а в маленьком домике, что по улице Пушкина под номером 49 <…> хлопотливая хозяйка садится у оконца за шитье. Неудобно шить, когда больные руки. (Но ничего не поделаешь — надо приловчиться). Туманится в глазах, когда здоровье плоховато. (Надо терпеть). Ноют кости, когда сидишь на жёстком стуле. (Приходится подкладывать подушку и тоже терпеть).
<…> Её дряхлые драгоценные руки старательно сшили более трёх тысяч пар белья. Белье — для наших воинов, может быть, его получают её сыновья, которые под Воронежем, или защитники Сталинграда»[50].
В советское время (вспомним роман А. Н. Толстого «Пётр I») своё место среди кимрских образов занимают женщины. Текст Дудочкина знакомит нас ещё с одной из них, надомницей, отчасти нелепой (это роднит обеих героинь), но мудрой и — самоотверженной. Сменились времена, и у Дудочкина «Домна Вахрамеева» становится женщиной-героиней, превозмогающей и боль, и трудности, — она вбирает в себя трудовой импульс народа, не позволяющий лениться, но: превозмогать себя и своё тело.
Воспоминания о военных Кимрах, трудовые будни (в предвоенное и военное время) обувной фабрики «Красная звезда», взаимоотношения людей (переход из мира — в войну) отражены в романе П. П. Дудочкина «Её судьба». В тексте присутствует и упоминание об эвакуации техники фабрик и заводов Кимр — важная для краеведения тема находит отражение в художественной литературе:
«— Конечно, мало времени <…> июнь, июль, август, сентябрь. Четыре месяца. Потом эвакуация. <…> Наша фабрика плыла на баржах на восток»[51].
Для промышленного города, существование которого обусловлено бесперебойным функционированием обувных фабрик (и Савёловского машиностроительного завода), эвакуация была существеннейшим событием. Отметим и воспоминания А. М. Соколовой (краеведческий материал, важный для нас, в первую очередь, для объективного представления о событии): «В середине октября 1941 г. поступило указание по подготовке фабрики к эвакуации по Волге… Оборудование фабрики (“Стахановец”. — В. К.) погружено на баржу вместе с оборудованием обувной фабрики “Красная звезда”… <…> Возвратилось оборудование в Кимры 7 февраля 1942 года»[52]. На обильном цитировании дневника начальника эшелона Д. С. Шелудякова построен очерк В. И. Коркунова «Ледовая эпопея»:
<21 декабря> Приехал тов. М. К. Алексеев, который привёз приказ Наркомлегпрома, которым нас обязывают вернуть оборудование в Кимры и срочно восстановить производство. Это распоряжение всех удовлетворило. Скоро опять дома, на родном производстве»[53].
Между этими записями — упоминание о телефонограмме от А. И. Микояна «с распоряжением о перегрузке оборудования на железную дорогу»[54], а после — 7 февраля 1942 г. — оборудование возвращается в Кимры. Запланированная эвакуация не смогла завершиться из-за суровой зимы 1941–42 гг. — в районе Рыбинска баржа застряла во льду [55].
Подтверждает детали эвакуации статья М. Маниной «Город на Волге»:
«В тревожное время, когда враг рвался к Москве, рабочие и работницы обувных фабрик бережно заколачивали в ящики, зашивали в рогожи станки и машины и отправляли их в тыл, вниз по Волге. По колено в холодной воде, с одной мыслью — “не уронить, не поломать оборудование” — рабочие и работницы, инженеры и руководители предприятий перетаскивали, переносили на руках на волжские баржи машины и станки»[56].
Возвращаясь к роману П. П. Дудочкина, отмечаем фрагменты, связанные с обувным производством:
«Девушка громко произнесла слова заголовка, написанные крупными буквами: “Где былая слава наших сапожников?” — и продолжала: — “Наш город исстари славится мастерами сапожных дел. Здесь из каждых десяти семей девять — семьи потомственных сапожников. В 1812 году наши земляки обували армию Кутузова. Сапоги, сработанные в здешних местах, выставлялись на международных выставках.
Но даже здесь, в сапожном царстве, никто не помнит, что женщины были умелыми сапожницами. Правда, спокон веков они помогают мужчинам “делать заготовку” — нарезают верх и строчат его на швейных машинах. Однако дальше подсобных работ дело у женщин не шло. И никогда их не называли сапожницами, называли просто — “заготовщицы””[57].
Ещё один тип кимрячки показывает Дудочкин — в новом амплуа, ставшем возможным в советское время, — сапожницы; женщины занимают место рядом с мужчинами, производственные различия полов стираются.
Упоминает П. П. Дудочкин и микротопонимический элемент, Красную горку, расположенную между Микрорайоном, совхозом им. М. И. Калинина и центром (его окраиной — теми местами, где располагалась Скорбященская церковь, а граф Ю. Литта планировал построить зверинец и возвести дворец):
“Куда идти? К отцу, на фабрику, или на Красную горку, где жила Катюша? Решение напросилось само собой: сначала заглянуть на Красную горку. И Денис быстро зашагал по улице. <…>
За мостиком через овраг начиналась Красная горка — любимое место прогулок.
— Красная горка, здравствуй! — вполголоса, с трепетом сказал Денис. И как бы в ответ в берёзовой роще загомонили прилетевшие с юга грачи”[58].
Отдельные упоминания микротопонимических элементов встречается изредка (это, разумеется, не Савёлово и даже не Зарека). В романе П. П. Дудочкина появляется Красная горка, в стихах С. В. Лизина — Кофтырь (название леса на савёловской части Кимр): “Падай, падай мягкий белый снег./ Мать-Земля ещё без одеяла./ А периной ляжешь, я пробег/ Совершу до “Кофтыря” сначала”[59], в рассказе С. А. Беляева — Чернигово (см. очерк о фольклорных и диалектических особенностях Кимр) и др. К сожалению, эти проявления единичны, их нельзя подчинить какой-то системе, разве что воспринимать как неотъемлемые части населённого пункта.
Появление кимрского лётчика в романе Ф. И. Панфёрова неслучайно — у писателя неподалёку от Белого Городка (Кимрский район) находилась дача, куда он приезжал охотиться и где работал в военные годы над трилогией. Периодически Ф. И. Панфёров посещал Кимры; здесь он бывал и с А. А. Фадеевым, неофициально приезжавшим в Кимры для отдыха и охоты. Кукушкин (Кисляков) представлен в “Борьбе за мир” в следующих эпизодах:
«— Ну, я пойду, — лётчик сделал было движение, чтобы встать, но снова присел и, глядя на свои полуобожжённые пальцы, стесняясь:
— А у меня тоже есть мать. Как же. В Кимрах. Мы Кукушкины. <…>
— …разрешите отрекомендоваться: майор Кукушкин.
— Герой Советского Союза, — добавил Иван Кузьмич. <…>
— Кукушкин! — подтвердил Иван Кузьмич. — Миша! Из Кимр! Милый ты мой… <…>
Сам Миша чуть было не сгорел под Сталинградом. Семья? У него только мать-старушка, живёт в Кимрах»[62].
Изменилось время — Кимры стали полноправными участниками военной кампании, и теперь бывшие сапожники предстают в художественных произведениях как герои войны.
В 1943 г. М. И. Божаткин, будущий корреспондент ТАСС, старшина, награждённый медалью «За отвагу», прислал в районную газету «Коллективная жизнь» письмо со стихотворением: «Мне очень хотелось бы передать своим землякам привет через Вашу газету из действующего флота. — Но так как я не только воин, но и немного фронтовой поэт, то и привет хотел бы передать стихами». И в конце послания: «Сам я призван ещё в 1939 году во флот, и в Кимрах с тех пор не был, но это не мешает мне любить мой родной городок.
Землякам на заводы, на пашни
В дни горячих боёв и побед
Посылаю из армии нашей
Фронтовой краснофлотский привет.
<…>
И когда уничтожим всех гадов,
Отгремит смертный, яростный бой, —
Будем жить рука об руку, рядом,
Под счастливой советской звездой»[65].
Возвращаясь к упомянутой ранее статье М. Маниной «Город на Волге», обратим внимание на особенности трудовой жизни обувного, швейного, трикотажного и даже металлообрабатывающего производства (все названные, кроме обувного, если верить автору статьи, получили развитие именно в военное время):
«Пришлось резко сократить выпуск обуви, поставлявшейся на рынок, и начать шить армейские сапоги на толстой подошве… <…>
Раньше сапожное дело было мужским. Только на немногих операциях работали женщины. Теперь, когда многие мужчины ушли на фронт, на производство пришли тысячи женщин. (Так в Кимрах утверждались равные права сапожников — мужчин и женщин. — В. К.)
<…> эвакуировав оборудование, ни одна фабрика, ни одна артель не остановилась. <…>
Горожане укрепляли свой город, устанавливали надолбы, рыли противотанковые рвы, разбивая мёрзлую землю ломами. Рабочие, учителя, врачи, служащие различных учреждений готовились к обороне родного города, ополченцы, среди которых были молодые и старые люди, рабочие и интеллигенты, спешно учились владеть оружием. Механики работали дни и ночи: пришли на производство те, кто ещё до войны оставили его. Старый токарь Моторин пришёл в цех со скамеечкой, на которую руками клал больную ногу, сгибая её в колене. Насупив седые брови, он покрикивал на мальчуганов, и без того внимательных и проворных, торопясь скорее обучить их мастерству»[66].
Всё было удивительно людям, прожившим полгода в лесу. Здесь, на берегу канала, будто другими были и деревья, по-другому выглядели цветы, по-особому распевали соловьи…»[68]
Кимры здесь предстают как место мира — иные деревья, цветы, песни птиц. Из войны — в мир — вот основной посыл «кимрского» эпизода прозы Лямина. Обращает внимание и отчуждение станции Савёлово от населённого пункта, к которому она принадлежала; к середине 1940‑х гг., то есть, через несколько лет после объединения право‑и левобережья, не прекращается условное «противостояние берегов». Отдельные его проявления «слышны» и сейчас: на состоявшемся в 2003 г. в кимрском ДК «40 лет Октября» (расположенном в районе «Савёлово») концерте юмориста Г. А. Ветрова, на вопрос артиста: «В каком городе мы находимся?», из зала донёсся ответ: «В городе Савёлово». Указатель на несуществующий населённый пункт до недавних пор существовал в институтской части Дубны, на Первом канале в новостях, посвящённых падению самолёта на аэродроме Борки (за пос. Южный, возле деревни Борки), сообщалось, что пострадавших доставили в больницу города Савёлово и т. д.
Ещё об одном мифе, связанном с кимрским краем, пишет И. М. Чистяков: «После курских и украинских равнин 6‑я гвардейская армия прибыла на новый для неё театр боевых действий… <…> Мне-то очень хорошо было известно, что природа в Калининской области коварная: тут уйма болот, которые даже при хорошем морозе не всегда промерзают, так как, видимо, внизу бьют родники. Сколько людей утонуло в этих болотах! Вроде идёт человек по снегу, вдруг провалился, и поминай как звали! В районе Кимры, Савёлово опустился даже целый массив леса, и на этом месте образовалось озеро…»[69]
Возникшее озеро — одна из местных легенд; «Загадки природы»[70] — так назвал В. И. Коркунов очерк о явлении, случившемся в мае 1920 года. Вблизи деревни Морщихино Ильинской волости (входившей в Кимрский уезд) на месте мелколесья появилось озеро. Встревоженные жители опасались, как бы и их дома не ушли под воду, но экспедиции к природному феномену развеяли страхи. В. И. Коркунов приводит сведения, почерпнутые из областных газет. В одной («Тверская правда», 28 мая 1920 года) говорилось «об образовании озера почти в три версты в окружности, в котором бурлила вода неприятного запаха и тёмного цвета». В другой («Тверская правда», 10 сентября 1920 года) приводились такие сведения: «Образовавшееся озеро имело в диаметре около 120 саженей (1 сажень = 2 м 13 см). Вода в озере была уже прозрачной, однако продолжала бурлить и выделять болотный газ. Старожилы рассказывали корреспонденту газеты, что озеро возникло на болоте с несколькими “водяными окнами” диаметром около трёх саженей. По их словам, в древности здесь уже было озеро и из Морщихино в деревню Деревнище добирались на колодах (выдолбленных из ствола дерева лодках). Поэтому-то эта местность в знак существовавшего здесь некогда озера именуется “Озерко”. С течением времени озеро заросло, превратилось в болото, и вот внезапно оно образовалось вновь». Новое озеро решено было назвать просто — Новым.
Впрочем, явление заинтересовало не только областную прессу. Н. Гуров в журнале «Вокруг света» за 1929 год (в статье «Новое озеро») подтверждает гипотезу о возникновении озера на месте ранее существовавшего (что развеивало появившуюся в народе легенду о его мифической сущности). Автор приводит воспоминания охотника Е. А. Чугунова, в ночь, предшествовавшую опусканию почвы, просидевшему в шалаше — он охотился на тетеревов. Возвращаясь с охоты, местный житель был крайне удивлён, увидев вместо привычного ландшафта водную гладь.
Стоит добавить, что на сегодняшний день озеро Новое вернулось к своему «промежуточному состоянию» — оно опять затянуто травой и болотной растительностью.
Приведённый случай — не единственный. Созданию мифа о кимрских озёрах способствовали и другие внезапно появившиеся озёра (не привлёкшие подобного внимания исследователей): Васильевское (по соседству с деревней Васильево), Ченцовское (неподалёку от ныне несуществующей деревни Ченцы), озеро в селе Губин-Угол и расположенное вблизи села Покровского. Есть свидетельства (передающиеся «устно») о сходном происхождении озёр Усад (в деревне Усад) и Ильинское (в селе Ильинском). Отметим, что три первых озера — Новое, Васильевское и Ченцовское — находятся в пятикилометровом радиусе друг от друга.
Возможно, подобные «катаклизмы» и породили одну из версий о происхождении названия Кимр — от литовского слова Kymzyne — «болото, где много гнилых пней». Впрочем, она не получила широкого распространения.
«Болотный миф» сосуществует и с традиционными мифологическими спутниками болот — кикиморами, мымрами и комарами. Например, в стихотворении Н. П. Красновой «Кимры»: «Скучаю я всегда по Кимрам,/ Не по другим каким мирам,/ По милым кимерским кикиморам…/ По нашим мерзким комарам»[71].
Пришедшее известие о Победе стало причиной не только общенародной радости — повсеместно появлялись восторженные стихотворения, посвящённые этому событию. Не остался в стороне и кимрский край. Первым отреагировал постоянный автор районной газеты А. Иванов: «Победа! Победа! Ликует страна,/ Ликует весь мир, все народы./ И родина песнями наша полна/ И маем звенят хороводы»[72].
Чуть позже появляется вереница стихов — крайне сомнительного литературного качества — впрочем, без малейших сомнений в их искренности. А. Иванов: «Знамёна Победы над Родиной реют,/ Шумят изумрудной листвою леса,/ Под ласковым солнцем поля зеленеют/ И счастьем сияют у встречных глаза»[73]. Е. Менкова: «День настал, который ждали/ День и ночь, из года в год./ Сердце радостно забилось —/ Скоро милый мой придёт»[74].
Разумеется, приведённые цитаты наивны, и вряд ли эти стихотворения напрямую связаны с эволюцией «кимрского текста», они —
предельно общие; в едином порыве жителями страны создавался глобальный текст (сверхтекст) — на основе одних и тех же слов, эмоций, чувств. Это своего рода феномен эпохи.
«Мой первомайский привет дорогим землякам — рабочим, служащим и интеллигенции города Кимры.
Ещё не в столь давние времена, в 1901 году, когда я родился, город Кимры представлял из себя большое село, которое славилось на всю Россию своими замечательными мастерами кустарного производства обуви.
Слава этих знаменитых и в то же время незаметных людей не померкла и до сих пор. Но с той поры село Кимры выросло в промышленный и культурный город с фабриками и заводами, школами и техникумами.
В осуществлении четвёртой сталинской пятилетки городу Кимры суждено сыграть немалую роль, особенно в деле удовлетворения по- требностей нашего народа в повышении материального благосостоя- ния народа.
Желаю вам успеха, дорогие товарищи.
А. Фадеев»[75].
В сравнительно небольшой отрезок — от послевоенного времени до завершения перестройки — появилось немалое число текстов (особенно в 1970–80‑е гг.), так или иначе связанных с Кимрами. Новое время диктовало новые темы, обобщались (например, в воспоминаниях) старые, — образ города становился более разноплановым, полифоничным.
«В конце июня на Петровскую трёхдневную ярмарку в Кимры слетались <…> купцы, промышленники, маклаки не только со всей России, но и из других государств. Обычно два дня торговали, а на третий ярмарка принимала другой вид, — Большая и Малая Соборные площади за гостиным двором заполнялись гуляющей молодёжью из окрестных деревень. <…>
Почти на самом берегу Волги, напротив белого дома с золотой вывеской “Гостиница”, стоял сарай из нестроганых досок, покрытый брезентом. <…> Вдруг наверху, из-за стены, появился маленький цыган в синей поддёвке и краснощёкий парень в белой вышитой рубашке, которого Лешка назвал Петрушкой. Оба маленькие, красненькие. Я сразу догадался, что они пьяные. Цыган и парень начали писклявыми голосами торговаться из-за какой-то лошади. Я не совсем понял, в чём дело. Они быстро поссорились, отхлестали друг друга по щекам и вмиг провалились.
— Лёшка, что это такое? Больно малы мужички-то.
— Тут балаган. Это не живые люди, а куклы. <…>
Приведём также фрагмент из рассказа М. А. Рыбакова «Индия», в котором автор сравнивает работу в коллективной мастерской с индивидуальным изготовлением обуви:
«В коллективной мастерской светло, уютно.
По десять в ряд за верстаком, на низеньких кадушках, согнувшись над работой, сидят молодые хозяева. Они в новой мастерской из яловочной кожи шьют крепкий рабочий сапог. <…>
— Ну, так вот… — продолжал Панфил, — как раз меня в тот год из белокаменной за длинный-то язык выслали… <…> Бывало, бьёшь, бьёшь неделю… суток двое совсем не спавши… Придёшь в “Индию” (так называли тогда кустари Кимры), продашь… И на хлеб не остаётся… <…> Пришёл на базар, встал около памятника “царю-освободителю” и жду купца. На соборе пробило одиннадцать… двенадцать… башмаки не продаются. Вместо настоящих купцов появились мешочники — брак скупать, а я все стою»[79].
Приведённые цитаты затрагивают два ключевых для Кимр (в дореволюционное время — особенно) явления — ярмарку/торговлю и обувное производство. Обратим внимание, что приведённые фрагменты не идут вразрез с уже известными нам свидетельствами — скорее дополняют. Эпизод, в котором описан ярмарочный балаган, подчёркивает значимость Петровской ярмарки и её размах. «Индия» свидетельствует о жизни кустарей в царское время — неслучайно упоминание памятника «царю-освободителю», после революции 1917 года он был заменён, разумеется, Лениным. (Заметим, что неустроенности и жалкости бытования дореволюционного кустаря противопоставляется коллективная мастерская: «В коллективной мастерской светло, уютно <…> молодые хозяева <…> крепкий рабочий сапог» — метод, отмеченный нами ещё в произведении Б. Н. Полевого.)
Очевидно, что у представителя Кимр ярко выражено локальное самосознание. «Кимры — сапожная столица» — многолетний миф, поддерживаемый в городе и районе плакатами, металлическими знаками, изделиями мастеров прикладного искусства, писателями и др. «Столичности» верен и Рыбаков. Его ярмарка не захолустная, а — особая; мастерская, и та расцветает множеством образов; наличествуют воспоминания, позволяющие гордиться традициями предков. В. В. Абашев в статье «Пермь как центр мира» говорил об этом феномене: «Вряд ли такая тенденция локального самосознания относится только к Перми. Можно сказать, что вообще каждое место склонно к своего рода локодицее. То есть человек стремится оправдать место своей жизни как нечто особенное, уникальное, избранное, от века предустановленное, порой даже вопреки очевидной эмпирической ничем-особым-не-отмеченности этого самого места. И архетип центра мира образует глубоко укоренённую в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщённым бытийному центру»[80]. Смело подтверждаем: не только к Перми. В отношении Кимр — в этом можно убедиться на основе приведённых выше и далее текстов — подобная тенденция аналогично тождественна. Хотя акценты, разумеется, смещаются. Так, кимряки считают свой город «столицей сапожного царства», «сапожной столицей» (позднее СМИ «наградили» Кимры титулом «малая столица наркомании», одновременно — «столицей деревянного модерна»).
Проявляются Кимры и в стихотворениях. Чаще это связано с необычным фонетическим созвучием «к‑мр». Например, у А. А. Вознесенского: «В Кимрах именины./ Модницы в чулках,/ в самых смелых мини —/ только в чёлочках…»[81]. И реже — сюжетным образом увязанные с городом. Например, у В. А. Кострова: «Со связкой удилищ/ И кладью ручной,/ Я в Кимрах/ Взошёл/ на катер речной»[82].
В стихотворении Кострова описывается спор, произошедший на катере, — как ответ на вопрос автора «Где лучше сойти,/ Чтоб/ к вокзалу пройти?»[83]. Масса советов адресуется герою с разных сторон и, сходя с катера, он произносит: «…мой шумливый/ И чуткий народ»[84].
Неизвестно, бывал ли А. А. Вознесенский в Кимрах, однако в соседней Дубне (до середины 1950‑х гг. территория, на которой впоследствии образовался г. Дубна, входила в состав Кимрского района) он в 1964 г. работал над поэмой «Аве, Оза…»[85] — следовательно, она имеет пусть и косвенное, но отношение к кимрскому краю.
Местные стихотворцы создавали более наивные, но, вместе с тем, исторически и топонимически (в описании действительных реалий места) точные тексты, характеризующие жизнь кимрского края. Так, И. М. Соловьёв, в посвящении Белому Городку (п. г. т. в Кимрском районе), отмечает «примету времени» — строительство кирпичных пятиэтажек: «Ты растёшь и крепнешь телом,/ Строя каменный посад»[86].
К. Г. Замков отказывается от «столичности», однако гордость (сапожное царство!) в тексте едва ли не материальна:
«Не на каждой он карте значится —
Городок, искони обувной.
В тополях его улицы прячутся.
Омываются волжской водой.
Говорят здесь — раскатисто окают,
Речь, как Волга, звонка и чиста.
Глубоко задушевностью трогают
Чудо-песни про наши места.
Город мой обувной за конвейером —
Не последний в рабочем строю.
Шьёт он туфли с узором затейливым,
Гордо держит марку свою»[87].
Не «центр мира», как Пермь, но — особое место, наделённое рядом черт: обувное производство, оканье, Волга, пейзажные приметы — отмечает К. Г. Замков. Особость Кимр выделена и В. А. Палионис: «Кимры — город мой, колыбель моя… <…> Кимры — город мой, я навек с тобой./ Средь родных могил обрету покой,/ И всё может быть, те, кто знал меня,/ Будут говорить, мимо проходя:/ “Кто б подумать мог, на закате дней/ Повстречается в Кимрах муза с ней!”»[88], и И. П. Фроловым: «Провинциальный городок,/ А красота — не надо краше!/ Меня театр к себе привлёк —/ Пожалуй, это гордость наша. <…> А тут же рядом Обелиск/ Во славу воинам поднялся… <…> С моста, как с вышки, смотришь вдаль,/ Не налюбуешься рекою… <…> Благословен, кто здесь рождён! <…> Но этот чудо-уголок,/ Как окроплён водой святою»[89], и Н. И. Шареевым: «Не здесь ли ты, Шишкин, в Клетинском бору/ Писал своё дивное “Утро”?»[90]. Это стихотворения из сборника «Когда приходит Вдохновенье», составленного самими кимрскими поэтами: Н. М. Бархатовой, А. С. Рыжовой, О. П. Ситновой, В. Ф. Токмаковым — очевидно, подбирались тексты, наиболее точно характеризующие кимрский край.
лись тексты, наиболее точно характеризующие кимрский край. Устойчиво повторяется словосочетание «малый городок» («скромная малая родина»[91] у Ю. Г. Максименко, «в городе старом, маленьком»[92] у Л. О. Старшиновой, «малый городок»[93] у Л. И. Куляндровой и др.) — невольное сравнение с Тверью и Москвой (Кимры находятся на приблизительно одинаковом расстоянии от обоих городов), выглядящее, однако, неким оправданием, поскольку в других (в т. ч. тех же авторов) текстах приводятся «достоинства», выделяющие населённый пункт из общего ряда: «счастлива я только здесь»[94] (О. В. Федотова), «пейзажи по Волге красивые» (Ю. Г. Максименко) и т. п.
Откуда такая «ущемлённость»? «Маленькие Кимры» явственно, «извинительно», возникли в текстах последних десятилетий. Судя по всему, это — следствие общей глобализации, когда значительность и незначительность чего-либо стала отчётливее бросаться в глаза.
Между тем, большинство стихотворцев выделяют Кимры из общего ряда, наделяют его отличительными, выделяющими из общего ряда чертами: «в моём сердце остался ты» (Л. О. Старшинова), «тихая обжитая семейка» (Л. И. Куляндрова), «ты удивительно хорош» и «здесь замечательные люди» (О. В. Федотова), «голубая моя сторона»[95] (В. Ф. Токмаков) «отчая Волга»[96] (Ю. В. Карасёв), «благословен, кто здесь рождён», «окроплён водой святою» (И. П. Фролов), «колыбель моя» (В. А. Палионис).
Открываются новые (и подтверждаются известные) черты: обелиск (И. П. Фролов, Л. И. Куляндрова), Волга (И. П. Фролов, Ю. Г. Максименко, Ю. В. Карасёв, О. В. Федотова, Л. О. Старшинова, Л. И. Куляндрова, В. Ф. Токмаков), театр (И. П. Фролов), Клетинский бор (Н. И. Шареев), сапожное дело, торговля (Ю. Г. Максименко), Заречье — Вознесенская церковь «на взгорке» (Ю. В. Карасёв). Список, разумеется, не полный, но доказывающий — основные мифологемы края детально разработаны в текстах местных стихотворцев.
Тема театра, появившаяся в рассмотренных выше стихотворениях, достаточно традиционна для Кимр — особое значение она приобретает в связи с тем, что Государственный кимрский театр драмы и комедии был возведён на месте взорванного Покровского собора. В советское время эта деталь, разумеется, опускалась, зато проявилась в бытописаниях последних лет.
Первое значимое упоминание о связи Кимр с театром находим в воспоминаниях Народной артистки СССР А. В. Неждановой, опубликованных в 1967 году:
«Лето в 1919 году я провела на берегу Волги, в шести километрах от Кимр, по Савёловской дороге. Здесь на самом крутом и высоком берегу стояло несколько дач, в которых поселились на лето артисты Большого, Малого и Художественного театров. Здесь жили К. С. Станиславский с семьёй, И. М. Москвин, А. А. Яблочкина, А. Л. Вишневский, В. Р. Петров, Е. К. Малиновская, Е. К. Катульская, я с сестрой и Н. С. Головановым. <…>
Приглашены мы были все туда Кимрской организацией по делам искусств, которая предоставила нам дачи бесплатно, с условием давать изредка концерты в Кимрах, что мы и делали…»[97]
Отметим, что Нежданова фиксирует выступления Станиславского в Кимрах в достаточно неожиданном амплуа — в качестве чтеца (подробнее об этом см. статью М. П. Романовой [98]). Другое свидетельство обнаруживается в очерке «Путь в театр» М. А. Соболя:
«Порою мне кажется, что всю мою первую жизнь — до 22 июня 1941 года — прожил не я, а кто-то другой. Но в жизни того другого тоже было немало занятного.
Например: ещё утром 22‑го я был артистом Кимрского передвижного (колхозно-совхозного) театра»[99].
Отметим, что театральный миф в Кимрах недостаточно разработан — мы имеем считанное количество упоминаний о театре в художественных произведениях. Впрочем, это дело будущего: в настоящее время театр является центром культурной жизни города, в 2012 г. на его стене появилась мемориальная доска О. Э. Мандельштама [100]; с тех пор почитатели творчества поэта с завидной регулярностью появляются в Кимрах.
И А. В. Нежданова, и М. А. Соболь воспринимают Кимры как нечто «занятное», возможно — приключение, «экскурсию» («сделала в Савёлове много снимков»[101]), это отголосок столичного или иного текста, помещённого в экзотические для них, столичных жителей, декорации.
Мифологическое в «дачных каникулах» разбивается о бытовое — опальная семья остаётся без средств к существованию.
Н. Я. Мандельштам художественно осмысливает бытовые перипетии, называя город «облупленным»[102], описывая неудобство переправы (мост появится в 1970‑е гг.), добротность савёловской части города, чахлость леса, самостийный вокзальный базар (ныне несуществующий). На внутреннем слое текста прорезывается духовная составляющая, помогающая представить образ Кимр — через призму взгляда извне. Кимры оживают, поскольку формируется отношение автора к ним, поданное через пейзажные описания, особенности быта («чайная освещалась коптящей керосинкой»[103]), образы кимряков («жители… <…> рыбачили и из-под полы продавали рыбу… <…> по ночам они баграми вылавливали сплавляемый с верховьев лес… <…> к нам в Савёлове ходили женщины, предлагая срубы по самой дешёвой цене»[104]; на втором слое — о бедности, попытках выживать) происходит понимание, как живут горожане.
Совокупность устойчивых позиций (тем более — духовных) позволяет более точно очертить образ города, следовательно, увидеть его суть, пропущенную сквозь тексты. Таковы противопоставления право- и левобережья Волги (Кимры и Савёлово), немалый корпус «савёловских» текстов, в частности «савёловский цикл» О. Э. Мандельштама.
Савёлово, в качестве района Кимр, присутствует в дневниках Ю. В. Трифонова 1971 г. (они опубликованы только в 1999 г., в № 1 журнала «Дружба народов»). Одна из тетрадей озаглавлена «Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гульковой»; последняя после сталинских лагерей (где, вероятно, была дружна с матерью Ю. В. Трифонова) вынужденно поселилась в Савёлове.
В «Дружбе народов» приведены две истории, записанные Ю. В. Трифоновым: «Федулов»[105] и «Агния Львовна, учительница танцев»[106].
Г. Федулов — столичный делец, сын фабриканта. И у отца, и у сына была и вторая страсть, кроме денег — женщины. «Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился»[107].
Этот человек близко общался с Е. В. Гульковой, владел магазином, на втором этаже которого держал кафе, где пел А. Н. Вертинский. После лагерей (куда он попадает из-за различных махинаций) Е. В. Гулькова решает прописать Г. Федулова в Кимрах: «Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идёт важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит. Чемодан, конечно, не особенно тяжёлый — из лагеря чего везти? Так он все же сам его со станции тащить не захотел, мужичка нанял. По нашим савёловским лужам. Ой, я хохотала тогда! Барин из лагеря явился! Наутро хозяйка взяла толстую книгу домовую и пошла в милицию — прописывать. Там отказали»[108]. Добавим, что история Федулова, организовавшего «бизнес» в лагерях, нашла отражение в повести Трифонова «Другая жизнь» — в рассказе Кошелькова.
В истории «Агния Львовна, учительница танцев» нас интересует атмосфера, царившая в поездах и электричках, курсирующих по маршруту «Москва-Савёлово»: «Господи, чего я только ни наслушалась, когда ездила из Савелова в Москву! Бесконечные истории, смерти, свадьбы, измены…»[109]
Савёлово утверждается в качестве крупной микротопонимической единицы Кимр — со своими мифами и сюжетами, а порой выходит по значительности за пределы «старого города», образуя как бы обособленный населённый пункт.
«…Имя и фамилию дьякона я забыл, но точно помню, что ресторанчик его назывался “Кимры”, в честь родного города дьякона. Под “Кимрами” на вывеске пояснение: номера для проезжающих, со столом. <…>
Когда мы вошли в “Кимры”, все столики ресторана были уже заняты. <…>
Тут к нам подошёл дьякон. Огромным пузом он цеплялся за углы столиков, расправляя рыжую бороду. Глаза у него скучные: мы ему ужасно надоели. <…>
Хомяк, зевнув, взял с прилавка несколько листов какого-то растрёпанного журнала. <…> Журнал был парижский “Le Sourire”. Как он попал в “Кимры”, было довольно удивительно, но разве менее удивительно, что в его листы завёртывал контрабандистам жареную свинину бывший дьякон какого-то кимрского храма, волной революции брошенный из Тверской губернии в один из самых глухих уголков Северной Маньчжурии?..»[110]
Впервые рассказ был опубликован в шанхайском журнале «Понедельник» (что даёт возможность предположить автобиографический мотив и реальность встречи с дьяконом из Кимр) во втором номере за 1931 г. В книге А. И. Несмелова «Без Москвы, без России», где републикован текст, даётся преамбула: «События происходят 6 лет назад в Китае». Значит — в начале 1925 г. или в конце 1924 г. Автор данного исследования, занимаясь изучением рода священнослужителей и учителей Пешехоновых, зафиксировал историю [111] эмиграции из Кимр брата Е. К. Пешехонова — Н. К. Пешехонова (окончившего Кашинское духовное училище). После его отъезда из Советской России никаких сведений о нём семья Пешехоновых не получала. Есть небольшая вероятность, что в 1925 г. именно он оказался в Северной Манчжурии.
Дополнительные сведения о связи с Кимрами М. М. Пришвина и Ф. И. Панфёрова обнаруживаются в воспоминаниях В. И. Белова, советского журналиста, родившегося в Кимрах, затем окончившего журфак МГУ, позже трудившегося в «Комсомольской правде», «Известиях», «Технике — молодёжи», «Науке и жизни» и др. В детские годы дом его деда навещали оба писателя (таким образом обосновывается появление Кимр в творчестве обоих):
«Здесь ещё маленьким мальчиком я познакомился с симпатичным усатым дедушкой — писатель Михаил Михайлович Пришвин приезжал из-под Талдома, где жил (отсюда название книги М. М. Пришвина — “Башмаки”, поскольку талдомские обувщики считались в регионе башмачниками. — В. К.), к отцу заказывать сапоги (не хвалюсь: отец был сапожником экстра-класса). Потом дядя Миша подарил мне свою только что вышедшую книгу “Моя страна” с дарственной надписью. Где-то она и сейчас хранится. По тому же поводу приезжал и дядя Федя Панфёров, автор знаменитого в своё время романа “Бруски”»[112].
Время действия отрывка — 1950‑е, а поскольку М. М. Пришвин скончался в 1954 г., готовя третью редакцию «Моей страны»; очевидно, что он подарил будущему журналисту одно из первых изданий.
Мемуары Белова автодокументальны (хотя в них фиксируется ряд образов жителей Кимр и местных обычаев); мы полагаем, что автодокументалистика, пограничная краеведческому и литературному подходам, позволяет с высокой степенью надёжности связывать отдельные сегменты нашего исследования.
Упоминаются Кимры — в «обувной связи» — в романе А. Н. Рыбакова «Тяжёлый песок»: «Ещё до революции многие сапожники у нас изготовляли обувь на продажу. <…> Конечно, наш город не Кимры, наша фабрика не “Скороход”, но изготовляет совсем неплохую продукцию…»[113]
Рыбаков ещё раз подтверждает славу Кимр как обувного центра страны, уже не села, а города — это немаловажно, поскольку роман издан в 1970‑е, следовательно, в советское время обувной промысел в Кимрах имел не меньшее значение, чем в царской России. А, возможно, и большее — «Красная звезда» и «Стахановец» (писатель назвал кимрскую фабрику «Скороход», что, скорее всего, художественная неточность) производили тысячи пар обуви ежемесячно, и в афганскую кампанию, как и в прежние вооружённые конфликты, снабжали армию (традиция прервётся в 1990‑е).
Образ «прочных “кимр”» оказался устойчивым. В трилогии М. В. Семёновой и Ф. В. Разумовского «Ошибка “2012”» (см. первый роман «Игра нипочём») описывается разведчик:
«Смотрелась фигура колоритно. Куртка-“пакистанка” на искусственном меху, пятнистые штаны от казээса, новенькие “кимры” и кепка-“плевок”. Довершал антураж пулемёт РПК с обшарпанным от пережитого стволом…»[116]
В примечании к роману дано пояснение значению слова «кимры»: «кроссовки обувного предприятия города Кимры, известные своей фантастической износостойкостью», что не расходится с определением из «“Афганского” лексикона», но обретает дополнительное качество: «фантастическую износостойкость»[117], замеченную и А. Г. Боровиком. Миф о «кимрах» подтверждает и В. Иванов в электронной книге «На перекрёстках Афганской войны», где «кимры» названы «лучшей в мире обувью»:
«— На, держи, носи на здоровье, — и протянул вещмешок.
— А, что тут?
— Да ты не стесняйся, открывай — лучшая в мире обувь. А в “рейдах” ей цены нет — это “кимры”, кроссовки по-нашему, давай — примерь.
Сашка вытащил из мешка пару новых кроссовок.
— Лёгкие, как пушинка, и на ноге очень удобно сидят, спасибо, ребята!»[118].
Что характерно, перечисленные авторы, объединённые афганской темой, к Кимрам (как к городу) отношения не имели, следовательно, речь идёт о достаточно объективной славе извне, локально подтверждающей и многовековую славу кимрских обувщиков.
